– Это что? – спросил недоверчиво Шурик.

– Бери-бери! – откликнулся повеселевший Феликс. – Здесь рыбий жир и женьшень. Как роботы будем топать – непреклонно и необоримо.

Олег вдруг прислушался – как накануне, когда он выбрал кружной путь на «остров». Потом сработал как катапульта: сдернул с пояса небольшую палицу и, широко размахнувшись, бросил ее в заросли ивняка на краю оврага.

В кустах что-то коротко взвыло. Все вскочили на ноги.

– Фил, можешь сходить? Посмотри, что у нас за гость там!

Феликс вытащил меч и пошел в сторону затихших кустов. Олег вытащил из-за спины лук и положил на тетиву стрелу. Норман, посмотрев на него, сделал то же самое.

– Иди сюда, Олег! – прозвучало из ивняка спустя минуту.

Теперь голос у Феликса был совсем другой – от клоунады не осталось и следа. Были в нем беспокойство и печаль, которые Олег по прошлым экспедициям хорошо знал. Печаль, которая звучала так: ну вот, началось.

В кустах лежало существо, которое Квира, большая ценительница фэнтези, глянув издали, наверняка назвала бы неудачным опытом выведения орков. А Несынов, в орков не веривший, но являвшийся лучшим специалистом по голодомору на Украине41, сказал бы, наверняка болезненно морщась, что видел таких в лесах под Винницей. На третий год такие, мол, были. На второй еще не было, а на третий встречались.

Лежащий был худ и неимоверно грязен. Если бы у него были волосы, то они висели бы сплошным колтуном, а вши были бы самыми безобидными его обитателями. Но на черепе – местами чуть ли не насквозь изъязвленном – почти ничего не было. Несколько седых пучков разной длины – и все.

Но страшнее всего были руки, вернее то, что от них осталось. Кистей не было, а там, где у обычного человека бывают запястья, кости были расщеплены и сплющены, срослись оголенными, превратившись во что-то вроде двузубых грабель или каких-то чудовищных цапок.

– Это ведь специально сделано? – спросил Феликс.

– Думаю, да, – ответил Олег и начал пучком травы оттирать коросту у локтя несчастного. Потом помолчал несколько минут, вздохнул и заговорил так, как будто у него донельзя першило в горле:

– Давай глубокую мемограмму сделаем. Зови Нормана, пусть следит за мной, а Шурик пусть не валяет дурака и сторожит как следует. Стоит там, на лужайке, и сторожит. А ты вокруг полазай, посмотри, нет ли кого еще.

Глубокая мемограмма, в отличие от обычной, представляла собой не наблюдения хрономенталиста, остающегося самим собой, а попытка реконструировать то, что приходится хроноригену42 видеть, слышать и чувствовать в момент наблюдений. Чтобы овладеть этим ремеслом, требовалась индивидуальная предрасположенность и около трех лет интенсивного обучения, в основном индивидуального, наедине с преподавателем. Поэтому хороших специалистов было немного, а тех, кто был способен на документальную точность, – не более полутысячи на все шестимиллиардное человечество.

Хороший результат получался, если хрономенталисту удавалось специальным образом настроить свой организм, ввести его в состояние, когда мозг начинал впитывать как губка услышанное, увиденное и почувствованное – слова, картинки и впечатления. Надо было сделать с собой то, что на профессиональном сленге называлось «отключить рассудок», забыть, кто ты и откуда, и полностью раствориться в происходящем.

Девятого мая 1945 года43 нужно было стрелять в воздух и с радостным остервенением кричать «ура», задыхаться, надрывая пересохшее горло, заходиться в кашле, вытирать слезы и снова кричать. Нужно было плакать, не стесняясь, в Далласе, когда полоумный Освальд застрелил Джона Кеннеди