Изменяя прошлое Игорь Журавлев

ИЗМЕНЯЯ ПРОШЛОЕ

«А мир устроен так, что все возможно в нём

Но после ничего исправить нельзя».

Леонид Дербенев «Этот мир».

На этого мужичонку я сразу обратил внимание. У меня чуйка на людей, выработанная долгими годами близкого общения с самыми разными представителями вида Homo sapiens. Я почти безошибочно могу определить, как будет жить тот или иной человечек, попавший в наши места, пару дней понаблюдав за его поведением. Опыт, знаете ли! Когда ты десятилетиями живешь среди людей в системе, где никто не может спрятаться друг от друга, где все всегда на виду, то невольно становишься и экспертом по человекам, и психологом, да и психиатром до кучи. А я попал в эту систему рано, первый свой день рождения в местах, что принято называть «не столь отдаленными», довелось мне отпраздновать в двадцать один мой молодой годик. А сейчас мне уже, слава Богу, шестьдесят, и более половины из них я провел за колючей проволокой.

Да, время летит какой-то дебильной птицей, не устающей махать своими крыльями-годами без перерыва на сон и завтрак. Вроде совсем недавно в первый раз в жизни за моей спиной захлопнулась железная дверь, открывающаяся только снаружи, а почитай, сорок лет как корова языком слизнула. Эх, вздохнул я по-стариковски, – какой смысл в моей жизни, на что ушли прожитые годы? Это все вопросы, которые я себе старался не задавать, поскольку ответы на них мне не нравились. По всему получалось, что прав был древний Экклезиаст из затертой до дыр Библии, в которую я последние годы частенько стал заглядывать, размышляя о прочитанном: «Я понял, что лучше тем, кто уже умер, чем тем, кто еще жив. А лучше всего тому, кто еще не рожден и не видел злых дел, что творятся под солнцем»1. Вот уж верно сказано!

Тем временем мужик боком протиснулся в полуоткрытую и ограниченную цепью сверху дверь нашей хаты-осуждёнки2, одной рукой зажимая подмышкой матрас, а другой ухватив потрепанный рюкзак. Он потерянно оглянулся, нерешительно потоптался у захлопнувшейся за спиной двери, и, приметив свободное место, намылился тихонько проскользнуть туда. Ясно, первоход. В следственной хате уже привык, они поменьше размером, а в огромной осуждёнке поначалу растерялся. Хата и правда была большой, на сорок рыл, гомон стоял постоянно, лишь немного утихая на ночь, за чем я строго следил. Люблю спать в тишине, есть у меня такой пунктик, годы уже не те, хотя и привык, конечно, ко всякому.

– Нечай, сходи, проверь, что за карась к нам заплыл. Если не опущенный, приведи сюда, – окликнул я соседа, с увлечением читающего потрепанную книгу.

– Да на хрена он тебе, Пастор? – заворчал, поднимаясь, мой старый кент еще со второй ходки. – Только я до самого интересного места дошел…

На ворчание Андрюхи Нечаева по кличке «Нечай», я внимания не обратил. Он как всегда в своем репертуаре. Но раз уж поставили меня смотреть за хатой (не хотел, упросил старый знакомый, что за тюрьмой смотрел, жалился, что некому больше), то пойдет и сделает, никуда не денется, поскольку понятия чтит.

Я проследил взглядом, как он, распихивая народ в стороны, подошел к заехавшему в хату мужику – на вид, моего возраста, о чем-то недолго перетер с ним и повел за собой.

Уже хорошо, что не петух. Не то, чтобы я поверил, что кому-то мог приглянуться престарелый первоход, но ведь в петушатнике не только проткнутые сидят. В касте опущенных можно оказаться по самым разным причинам. И если уж кто там оказался, пусть даже по беспределу, обратного пути не существует. Сколько бы раз ты потом ни садился, каким бы ты ни был, твое место навсегда у параши. Срока давности, как говорится, не существует. И тогда мне с этим челом общаться было бы труднее, кто же с петухами дружбу водит? – Только такие же петухи. Хотя и эта стена не непреодолимая, если надобность возникнет. Но лучше все же без этого.

Впрочем, я и не собирался с этим типом кентоваться, но моя чуйка просто завыла в груди: он мне нужен! Зачем – не знаю пока, но со своей чуйкой душа в душу живу, сколько раз она меня выручала! А потому доверял я ей полностью.

Нечай завел новенького в наш проход в дальнем от входа углу, и тут же завалился на свою шконку, с интересом ожидая продолжения нежданного спектакля. В тюрьме, сами знаете (а не знаете, так поверьте на слово), развлечений не так уж и много, а Нечай любопытный, ему все интересно. Я взглянул на Андрюху прищурившись.

– Убивец он, – представил Нечай гостя. – Первоход, погоняло «Сурок», отвесили червонец строгача.

Я непроизвольно поморщился, вот, не нравилась мне эта постсоветская система наказаний, когда все сидят вперемежку: и заслуженные сидельцы и наивные первоходы. Из-за этого и жить на киче стало сложнее, и понятия стираются. То ли дело в СССР, во времена моего первого, да и второго срока тоже. Тогда первоходы сидели с первоходами, а те, кто попал второй и более раз – с такими же знающими людьми. Для первой судимости тогда существовало два режима. Общий режим – для первоходов по легким статьям, и усиленный режим – для первоходов по более тяжелым статьям, да и срока там начинались от трех с половиной лет. На общаке, конечно, был беспредел, по слухам, но я туда, слава Богу, не попал. Меня сразу на усилок судьба закинула с моей первой пятерой, чему я в итоге был очень рад: там люди к жизни относились серьезнее – и статьи солиднее, и срока долгие, поневоле серьезным станешь.

А когда ты попадался во второй раз, то тебя к первоходам уже не отправляли ни в коем случае, для тех, кто не новичок в системе пенитенциарной существовал строгий режим. Приезжаешь на зону, а там все свои – никому не надо ничего объяснять, все всё вкурили еще с первого раза. Поэтому на строгом жить было хорошо – ну, для тех, кто понимает, конечно. Был еще особый режим, это для признанных судом рецидивистами, им еще в СИЗО полосатую робу выдавали. На особом, говорят, вообще в кайф сидеть было. Хотя тут, конечно, опять же, как и везде в жизни, зависит от того, кто как устроился и как сумел себя показать. Правило везде одно: сначала ты нарабатываешь авторитет, а потом авторитет работает на тебя.

А потом в девяностые такую хорошую систему взяли и сломали, подстраиваясь под западный опыт. Режим стали определять исключительно по тяжести преступления и начался бардак, когда первоходы попадали к тюремным старожилам и всё, нахрен, перемешалось. Да, много чего в новой России сделали через жопу, не учитывая даже положительный опыт советских времен.

Я вздохнул и перевел взгляд на Сурка. Тот настороженно кивнул, подтверждая слова Нечая:

– Сурков моя фамилия, зовут Николаем.

– Присаживайся, Сурок, – хлопнул я ладонью по своей шконке. – Я смотрящий за положением в хате, называй меня «Пастор».

– Странное у вас погоняло, – удивился Сурок, присаживаясь на краешек. – Почему «Пастор»?

– Исповедовать люблю таких, как ты, – хохотнул я. – Считай, что ты сейчас в церкви, а потому рассказывай все как на духу. Хочу понять, что за человека в мою хату занесло.

– Смотри, Сурок, на исповеди врать нельзя! – прищурился Нечай, оскаливая свои прочифиренные зубы. Морда у него при этом становилась зверская, и он об этом знал, потому любил людей своим оскалом пугать. Я лишь усмехнулся про себя, уж Нечая я знал как облупленного. Пассажир он правильный и человек неплохой, а то, что ссыковат малёхо, так у всех свои недостатки. Эту свою ссыковатость он умело прячет за наглостью, так что сразу и не подумаешь, если только когда близко его узнаешь. Но на Сурка подействовало так, что он невольно плечами передернул, а Нечай и доволен.

– Да что сказать? Обычный я человек, по специальности физик, пятьдесят четыре года от роду. Раньше не сидел и даже не привлекался.

– А завалил кого? – прищурился Нечай. – Бабу свою, что ли?

– Почему бабу? – удивился Николай, превратившийся на ближайшие десять лет в Сурка. А что поделаешь? – Такая фамилия человеку досталась. Николаев на зоне много, поди, разберись о ком речь, а когда скажут – «Коля Сурок», сразу всем понятно. Без погоняло у нас нельзя никак, не нами заведено.

– Ну а кого ты еще мог завалить? – сделал удивленную харю Нечай. – Рази что собутыльника по пьяни?

– Не пью я, совсем, – признался Сурок. – Здоровье не позволяет.

– Да харэ тут сказки рассказывать, – с ходу отмел такой вариант Нечай. – Все пьют.

И заржал, придурок. Сурок, надо отдать ему должное, на подначку не повелся, лишь плечами повел. Дескать, твое дело: хочешь – верь, хочешь— нет. Поднатаскался, пока под следствием сидел, может, долгие месяцы.

Чем-то он мне нравился, этот физик, пока понять не могу чем, но разберусь. Я и сам в детстве физикой увлекался в школе. Кто знает, повернись иначе, может, коллегами с ним были. Хотя это, конечно, вряд ли. Богу богово, кесарю кесарево, а что холопу на роду написано, так тому и быть.

– Так кого ты завалил, Сурок? – мягко поторопил его я.

Тот как-то обреченно вздохнул и ответил:

– Эфэсбэшника, что приставлен был ко мне по работе.

Мы с Нечаем переглянулись, а Сурок продолжал, словно его прорвало:

– Он мне угрожал, что сестру мою убьет! У меня выбора не было, злой человек был, не об интересах страны, а о своей выгоде только думал. Хотел мое изобретение продать, и деньги, типа, поделить. А начальству доложил, что ничего у меня не вышло. Может, и к лучшему, пусть так думают, вот только знал я – обманет он меня и, скорее всего, убьет потом, чтобы все следы замести. И меня и сестру, которая одна в курсе моей работы. Очень злой и очень жадный человек. Был.