Внутренний голос ехидничает: «А что же ты обзывала стариком Гену?» Затыкаю его, сжимаю мамину ладонь.

— А вот тебе надо отношения, — говорю я. — Ты же у нас — нежная фиалочка, за тобой нужно ухаживать. — Подаюсь ближе, кладу голову на плечо. — И прости, что подумала гадости…

Мама усмехается:

— Да любой бы чёрте что подумал, когда увидел бы нас в тот момент. Просто я разозлилась. Он ведь заявил, что ничего возвращать мне не собирается, потому что ваша семейка мне должна…

— Так и сказал?

— Да, именно так и сказал…

— Вот же… — слов не находится, вернее они теряются и становятся неважными. — Мам… если всё, как ты говоришь, это плохо…

— Почему? — удивляется она.

Но я замолкаю, неготовая озвучить свои догадки. Потому что пока что всё только на уровне домыслов и интуиции. Которая просто кричит мне: «Есть кто-то ещё!»

***

Разговор с мамой вымотал меня, поэтому лежу теперь и смотрю в потолок. Меня раздирают противоречивые чувства: стыдно, что подозревала родную мать не пойми в чём, страшно, что не знаем врага, обидно, что любимый бросил, когда больше всего нужен…

Всё это — дикий коктейль, мешающий рассуждать здраво.

По большому счёту мне нужно обсудить всё с Геной — трезво, без эмоций. У нас теперь будет ребёнок, на которого у него тоже есть права. И есть мальчик Дениска. Он так же имеет право знать о своих братике или сестричке, взаимодействовать с ними. А значит, придётся сесть за стол переговоров не только с мужем, но и с этой его Кариной.

Да, есть ещё одно чувство, очень глубокое и беспокоящее меня сильнее других, — ужас перед предстоящим разводом. Гена так тонко добивался меня, что буквально вшил меня в себя — по венам, по нервам, — прочными стежками. И теперь мне без него даже дышать трудно. Сердце выстукивает ритм: «Гена-Гена-Гена»… Очень тоскливо, до внутреннего воя. Как я теперь без него?

Память усиленно подбрасывает воспоминания из прошлого. Те, где нам хорошо.

Вот мы гуляем в парке…

— Что ты будешь — мороженное или сладкую вату? — а у самого глаза лукавые, искристые.

— И то, и другое.

— Совсем засахаришься.

— Ну, ты же любишь сладкое?

— Нет, я люблю тебя…

И поцелуй — упоительный, жаркий, такой, будто этот мужчина вечно голоден по мне. Держит крепко, целует, будто подчиняет. И я отдаюсь в его власть добровольно, капитулирую, таю…

Вот мы греем бока на пляже.

— Помажь мне спинку кремом? — в этот раз лукавством сочусь я.

— Думаешь, на спинке мы остановимся? — включается в игру он.

— Ну… тут же люди?

Изогнутая бровь:

— И?

— Неприлично же.

— Эй, о чём ты подумала. Я вообще-то собирался намазать тебе ещё шею и плечи…

В гада летит надувной утёнок, на котором я ещё недавно плавала…

Листаю воспоминания, словно ленту в соцсетях, и тихо плачу. Мы так любили друг друга. Понимали с полуслова. Так почему, любимый, почему? Что я сделала не так?

Утыкаюсь в подушку, реву…

В себя меня приводит звонок.

Снова — неизвестный номер. Вытираю слёзы и говорю с опаской:

— Алло…

— Ты плакала, Мэй? — голос такой родной и усталый.

Игнорирую, спрашиваю другое:

— Почему ты звонишь с неизвестного номера?

— Ты же сама меня заблокировала, солнышко, — хмыкает.

— Чего ты хотел? — меня выбешивает, что он так спокоен, будто ничего не произошло. Будто всё по-прежнему, и нет Карины с Дениской…

— Спросить, когда вернёшься домой?

— Ты пил, Букреев?

— Нет, трезв, как стёклышко. Ещё рабочий день. У меня пара совещаний. А вот после — могу заехать за тобой, сядем, всё обсудим. Как тебе идея?

— Фиговая, честно, Ген. Я не стану с тобой разговаривать без адвоката.

Прямо чувствую, как он там подбирается и леденеет:

— Мэй, не глупи. Нам с тобой нечего делить.