Полинка опустилась на низкий табурет рядом с лавкой. Её морщинистая рука зависла над грудью юноши – не касаясь кожи, а держась в полусантиметре над ней. Всеслав ощутил странное тепло, исходящее от её ладони, словно между ними натянулись невидимые нити.

– Сердце не остановилось, – произнесла она, прикрыв глаза. – Но ходит по краю. Сейчас поведём его обратно.

Её пальцы дрогнули, описывая в воздухе узор, похожий на спираль жизни. Всеслав почувствовал, как внутри него что-то отзывается на этот жест – словно кто-то нашёл потерянный ключ к запертой двери.

Полинка склонилась над Всеславом, её дыхание стало глубоким, размеренным. Она не касалась его, но каждый выдох, медленный и тягучий, словно невидимой рукой отводил боль. Всеслав почувствовал, как внутри что-то дрогнуло, откликаясь на этот древний ритм.

Знахарка закрыла глаза. Её морщинистое лицо разгладилось, став почти безмятежным. Она не пела – дышала, но в этом дыхании Всеслав различал слова, которые звучали не в воздухе, а где-то глубже – в самой сути вещей, в тенях по углам избы, в тлеющих углях очага.

Спи, не сын, не зверь – спи, как путь, забытый снегом,

Спи, где боль ушла в кору, а память – в мох и пепел,

Спи, где звёзды не живут, а только смотрят сверху,

Спи, пока не встанешь – там, где ждут тебя.

Каждое слово-выдох ложилось на Всеслава невидимым покрывалом. Он ощутил, как что-то тяжёлое, давящее, что жило внутри с момента несчастья, начинает отступать. Не сама боль уходила – её причина, её корень, словно вытягиваемый искусными пальцами из самых глубин его существа.

Ермолка, прижавшийся к стене, смотрел широко раскрытыми глазами. Он видел, как лицо Всеслава меняется – разглаживаются морщины страдания между бровями, расслабляются сжатые губы. Что-то неуловимое происходило с воздухом в избе – он стал гуще, насыщеннее, будто напитался силой, исходящей от старухи.

Иван стоял неподвижно, боясь нарушить священнодействие. Его опытный взгляд замечал то, что было скрыто от других – как постепенно выравнивается дыхание юноши, как расслабляются судорожно сжатые пальцы, как уходит синюшность с губ.

Всеслав чувствовал, как внутри его груди словно вынули тяжёлый камень, который давил на рёбра с момента падения. Он мог дышать – глубоко, полно, без мучительных спазмов. Веки стали тяжёлыми, но не от изнеможения, а от глубокого умиротворения. Впервые за долгие недели он засыпал не от бессилия перед болью, а потому что внутри стало тихо. Страх, его постоянный спутник, отступил, растворился в мерном дыхании старухи.

Погружаясь в сон, Всеслав ощутил странное чувство – будто он не просто засыпает, а уходит куда-то глубже, в место, где никогда не был, но которое всегда знал. И в этот раз ему не было страшно.

Иван сидел у затухающего костра, вглядываясь в тлеющие угли. Ночь выдалась тихой – ни единого звука, кроме потрескивания догорающих веток и далёкого уханья совы. Звёзды постепенно бледнели, уступая место предрассветной серости.

Полинка появилась бесшумно, словно соткалась из ночных теней. Она опустилась на старый пень напротив Ивана, не произнеся ни слова. Её морщинистые руки извлекли из складок одежды маленький мешочек. Развязав его, старуха достала горсть сухих листьев и бросила их в огонь.

Костёр на мгновение вспыхнул синеватым пламенем, распространяя терпкий, горьковатый аромат. Иван вдохнул этот запах – в нём смешались полынь, чабрец и что-то ещё, неуловимое, древнее.

Полинка молчала, глядя сквозь пламя куда-то вдаль, словно видела нечто за пределами этого леса, этой ночи. Её лицо в мерцающем свете костра казалось высеченным из старого дуба – такое же крепкое и изборождённое временем.