Полинка долго смотрела вслед уходящему Ивану, пока его силуэт не растворился среди деревьев. Только тогда она медленно поднялась с пня, суставы хрустнули, словно сухие ветки под ногами. Её лицо, покрытое сетью морщин, оставалось бесстрастным, но в глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление.

Она неторопливо направилась к избе, где спал Всеслав. Войдя внутрь, старуха остановилась у лежанки, вглядываясь в бледное лицо юноши. Его дыхание стало ровнее, а на щеках появился лёгкий румянец – зелье начинало действовать.

Полинка опустилась на колени рядом с лежанкой. Из складок своей одежды она извлекла узел, завёрнутый в потемневшую от времени ткань. Её пальцы, узловатые и покрытые старческими пятнами, но удивительно ловкие, аккуратно развязали ветхий шнурок.

Ткань развернулась, открывая амулет из оленьего зуба, обвитый сухожилием и нитью из крапивы. Он казался странно новым – белый, блестящий, будто только что выточенный, а не пролежавший века в руках старой колдуньи.

– Десять поколений я вливала в него силу, – прошептала Полинка, поднося амулет к свету, проникающему через маленькое окошко. – Говорила с лунным светом, кормила кровью новорождённых мышей, прятала от солнца и от чёрных птиц.

Амулет словно пульсировал в её руках, отражая солнечные лучи тысячами крошечных искр. Полинка коснулась им своего лба, и зуб задрожал, издав тихий, почти неслышный звон.

– Он не даёт силу, – продолжала она, обращаясь к спящему Всеславу. – Он снимает страх. Даже тот, что глубоко. Даже тот, что не твой.

Всеслав беспокойно повернул голову, словно слыша её слова сквозь сон. Полинка наклонилась ближе, изучая черты его лица с тем особым вниманием, которое выдавало в ней не просто знахарку, но кого-то гораздо более древнего и могущественного.

– Ты боишься, мальчик, – прошептала она, проводя сухой ладонью над его лбом, не касаясь кожи. – Боишься того, что внутри тебя. Того, что пробуждается. Боишься стать тем, кем должен.

Она осторожно приподняла голову юноши и надела амулет ему на шею. Зуб лёг точно в ямку между ключицами, словно был создан именно для этого места, для этого человека.

– Теперь время решать, – Полинка отступила от лежанки. – Время смотреть в лицо своей судьбе.

Всеслав медленно выплывал из тягучей темноты сна. Первым вернулся слух – птичий щебет вплетался в незнакомые звуки, похожие на причитания. Веки казались тяжёлыми, будто налитыми свинцом. Он лежал неподвижно, позволяя сознанию постепенно прояснятся, собирая себя по частям.

– Чтоб тебя леший забрал! Ну кто так печь складывает? Дрова как в болото проваливаются!

Всеслав приоткрыл глаза. Солнечный свет, пробивающийся сквозь маленькое окно, показался ослепительным. Сквозь ресницы он разглядел щуплую фигуру, мечущуюся у печи.

– Да чтоб ты провалилась, труха еловая! Печь для гоблинов, не для людей!

Мальчишка – тощий, с взъерошенными тёмными волосами – отчаянно размахивал руками, словно отгонял невидимых птиц. Он дул в печь, едва не засовывая голову в её нутро, и с каждым выдохом дым валил ещё сильнее, заполняя избу сизой пеленой.

Всеслав ощутил странное тепло в груди, не имеющее ничего общего с жаром болезни. Что-то почти забытое – желание улыбнуться. На шее он почувствовал прикосновение чего-то гладкого и прохладного – амулет, которого раньше не было.

Мальчишка повернулся, продолжая бормотать проклятия, и замер, встретившись взглядом с Всеславом. Его глаза расширились, рот приоткрылся в немом удивлении.

– О, ты жив! – выпалил он, подскакивая как подброшенный. – А я уж думал – только мы с ней остались.

Он метнулся к лежанке, забыв про печь, и присел рядом, разглядывая Всеслава с таким откровенным любопытством, будто видел чудо.