– Корень дуротравы лунной, – проговорила она глухо, без объяснений. – Растёт только на костях. Срывала, где девка утопилась – семь лет назад, в июле. Она сама меня тогда позвала.

Всеслав почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он хотел спросить, что это значит, но слова застряли в горле. Краем глаза он заметил, как Иван чуть вздрогнул, но промолчал, только сжал губы в тонкую линию.

Ермолка, стоявший у стола с пустым ведром, сделал шаг назад и начал пятиться к двери, не отрывая расширенных глаз от корешков. Его лицо побледнело, веснушки проступили тёмными пятнами на белой коже.

– Стой, – окликнула его Полинка, не поворачивая головы. – Принеси ещё воды. Нужно приготовить отвар.

Мальчишка замер, явно разрываясь между страхом и данным обещанием. Его глаза метнулись к Всеславу, потом к двери, потом снова к корешкам на столе.

– Это… для него? – прошептал Ермолка, кивнув на Всеслава.

Полинка не ответила. Она взяла один из корешков и поднесла к свету, разглядывая его с таким вниманием, будто видела впервые. Затем положила обратно и медленно повернулась к Всеславу.

– Хочешь жить? – спросила она, и её голос звучал теперь иначе – не как вопрос, а как утверждение, требующее подтверждения.

Всеслав не успел ответить – Полинка уже отвернулась, будто услышала всё, что хотела. Она подошла к углу избы, где громоздилась куча хвороста, и выбрала несколько тонких веток, сухих и звонких. Иван отступил в тень, прислонившись к стене, его лицо стало напряжённым и настороженным.

Полинка подкинула в очаг охапку мелких сухих веток. Огонь вспыхнул, но пламя – синее, почти бесшумное, с лёгким свистом, будто кто-то шепчет сквозь дым. Всеслав вздрогнул от неожиданности. Он никогда не видел такого огня – неестественного, холодного на вид, но от которого по избе разливался тяжёлый жар.

Старуха поставила на огонь котёл из чёрной меди, тяжёлый, покрытый наростами копоти. Металл казался древним, как сама земля – потускневший от времени, но прочный и гладкий от многолетнего использования. Всеслав заметил, что по краям котла вились странные узоры, похожие на письмена, но не похожие ни на одну известную ему вязь.

Полинка извлекла из складок своей одежды маленький мешочек, развязала его и достала что-то похожее на кусочек желтоватого сала. Внутрь котла полетела капля жира из сердца болотного вола – он зашипел, как змея, коснувшись нагретого металла. Запах наполнил избу – терпкий, душный, заставляющий ноздри Всеслава раздуваться от непривычного аромата.

Затем знахарка добавила тёртую кору крушины, которую соскребла с куска древесины ржавым ножом прямо над котлом. Следом полетела горсть листьев спящего лопуха – сморщенных, тёмно-зелёных, с бархатистой поверхностью. Вода в котле начала менять цвет – из прозрачной стала желтоватой, затем зеленоватой, с радужной плёнкой на поверхности.

Всеслав заметил, как Ермолка, вернувшийся с водой, застыл у порога, не решаясь войти. Мальчишка смотрел на происходящее с ужасом и завороженным любопытством одновременно.

Полинка вытащила из глиняной шкатулки нечто похожее на серую вату – паутины с чердака, где «никто не живёт сто лет».

– Память места, где даже мышь не шепчет, – пробормотала она, бросая её в котёл.

Паутина не утонула сразу, а словно растворилась в жидкости, оставляя за собой серебристые нити, которые медленно расползались по поверхности отвара.

Зелье в котле начало пузыриться, но не бурными всплесками, а медленными, тягучими волнами, словно дышала какая-то подводная тварь. Цвет его изменился до тёмно-серого, с тонкими серебристыми прожилками, пронизывающими густую массу. Запах, поднимавшийся над котлом, был едва уловим – сладковатый, но с отчётливым привкусом железа, напоминающим Всеславу вкус крови во рту после драки.