Бабки подбиты. Исчерпан лимит.
Даже с поправкой на глупость и трусость,
Даже с учетом того, что кредит
Нам обещается – что-то не густо!
Низкорентабельный уголь в груди
Больше не жжется, как это ни грустно.
Так вот по счету большому. Прикинь!
Хватит латать эти черные дыры!..
Вывод отсюда всего лишь один.
Максимум два. Ну, от силы четыре.
Что же ты мешкаешь, мой господин?
Что ж ты губами шевелишь, притырок?
1997–1998
Коллеге
С одной стороны —
Мы горды и важны.
С другой стороны —
Никому не нужны.
Вот так, мой друг.
Вот так, мой дружок, —
Никому
Ни на кой
Не нужны!
Бывало – ах! —
Внушали мы страх!
И даже – эх! —
Вводили во грех!
А нынче, друг,
А нынче, дружок,
Наливают нам
На посошок.
Не вижу я
Трагедии здесь —
Ляля-тополя,
Бессильная спесь,
Твоя, мой друг,
Моя, мой дружок,
Смехотворная,
Жалкая спесь!
И драйву нет,
И саспенсу йок —
Увы, мой свет,
Увы, мой дружок.
Один глоток,
Один лишь глоток
Остается нам
На посошок.
1998
* * *
Почему же, собственно, нельзя?
Очень даже можно!
Плюнуть в эти ясные глаза,
отпустить под горку тормоза
сладко и несложно!
Кануть, как окурок в темноту,
полететь, визжа, к едрене фене,
лучше уж в бреду, чем на посту,
лучше уж в блевоте, чем в поту,
лучше уж ничком, чем на коленях!
И от водки лучше, чем от скуки!
Эх бы загу-загу-загу-лять,
да загулять!
Так-то так, но вот в чем, парень, штука —
где же будем мы носки стирать?
Хорошо без дома, на просторе,
но без ванны как-то не с руки.
Воля волей, только под забором
зябко в нашем климате, и вскоре
ты поймешь – уж лучше от тоски,
чем от грязи! А лишай стригучий?
А чесотка? А педикулез?
Нет, Земфира, вместо страсти жгучей
заведи дезодорант пахучий
и тампакс. А то шибает в нос.
1998
* * *
Что «симулякр»? От симулякра слышу!
Крапива жжется. А вода течет,
как прежде, – сверху вниз. Дашевский Гриша
на Профсоюзной, кажется, живет.
О чем я то бишь? Да о том же самом,
о самом том же, ни о чем ином!
По пятьдесят, а лучше по сто граммов.
Потом закурим. А потом споем:
«Не уходи, побудь со мной, мой ангел!
Не умирай, замри, повремени,
романсом Фета, приблатненным танго —
о, чем угодно! – только помани,
какой угодно глупостью…» Приходит
довольно-таки скучная пора.
Вновь языку блудливому в угоду
раб покидает Отчий вертоград,
ну, в смысле – разум ленится и трусит,
юлит, грубит, не хочет отвечать.
Вода меж тем течет по старым руслам,
крапива жжется, и часы стучат.
И только голос слабый и беспечный,
почти не слышный, жалкий и смешной,
лишь полупьяный голос человечий
еще звучит и говорит со мной!..
Век шествует путем своим дурацким.
Не взрыв, не всхлип – хихиканье в конце.
А мусикийский гром и смех аркадский
не внятны нам, забывшим об Отце.
Но, впрочем, хватит умничать. О сроках
ни сном, ни духом не дано нам знать.
Рецензия у Левушки в «Итогах» —
вот все, на что мы вправе уповать.
Дашевский Гриша, приходи в субботу,
так просто – позлословить, подурить,
подухариться Бахусу в угоду.
Хотя в такую мерзкую погоду
тебе, наверно, трудно выходить.
1998
* * *
О высоком и прекрасном
сердце плакало в ночи,
о насущном и пустяшном,
о всамделишном и зряшном…
Сердце-сердце, помолчи!
Сердце-сердце, что такое?
Эк тебя разобрало!
Муза-шмуза, все пустое.
Глянь-ка в форточку – какое
там столетье подошло!
Не такое время нынче,
чтобы нянчиться с тобой!..
Что же ты, сердечко, хнычешь
и, как тать в ночи, химичишь
над бумажной мишурой?
Что ты ноешь, что ты воешь,
что ты каркаешь в ночи,
что канючишь, ретивое,
с бестолковой головою
пакт мечтая заключить!
Что ж ты клянчишь, попрошайка!
Мы не местные с тобой,
и, признайся без утайки,
устарели наши байки
в тихой келье гробовой
о высоком и прекрасном,
Шиллер-шмиллер, ветхий Дант…
Твои хлопоты напрасны,
твои происки опасны,