Пустыня. Потому что нету в ней
Твоей любви. Зане – песчаных дней
По низким крышам плещут перекаты.
Еще висит мираж, но сквозь него
Уже витает грач, и естество
Дождя блестит. И мы не виноваты.
Пустыня – это родина камней,
Лежащих на душе. К тому же в ней
(В пустыне) обитают искушенья.
Они выныривают из травы,
То скалятся, голодные, как львы,
То с детским плачем требуют решенья:
Душе дрожащей быть или не быть,
Напиток смертный пить или не пить,
Что слаще вин; от здешних помогает
Недугов – но нездешние влечет.
Кладет мне тихо руку на плечо
Кудрявый дух – и смотрит не мигая.
«Тихо, как облако, ходит печаль и не старится…»
Тихо, как облако, ходит печаль и не старится —
Все молодеет, и губы ее – точно ранки.
Вечер дышит сыростью, и душа моя – странница —
Нынче – венецианка.
Никогда не пила я сумерки эти креплёные,
Полные йода и нарда,
Никогда не ступала на ступени краплёные —
На раскрытые веером карты.
Никогда не сжимала ни ручку дверную медную
В старой гостинице, ни перила
Темного дерева, и слово последнее
Ночью не говорила
Никому. А душа загляделась на воды карие,
Замерла на мосту – и
Все глядит, как Тритон выплывает в зеленом мареве,
Поднимая раковину пустую.
«Крестовидные соцветья…»
Крестовидные соцветья
Пахнут горьким молоком.
Но по ним ступает ветер
Без опаски, босиком.
Вниз от каждой пентаграммы —
Изумрудная струна.
Лепесток откинут рамой,
Створкой белого окна.
Но за легкой занавеской
Никогда тебя не ждут, —
Лишь густеет запах резкий,
Словно чьи-то письма жгут.
И метаться бесполезно
Между стен, как между скал:
Под пыльцою желтой – бездна,
Та, что выдумал Паскаль.
Вечер
I
Не грусти, до плеча укройся,
Все пройдет, эта боль тоже.
Облако брошено, как роза,
На окно, и блестит ножик
На столе, и бокал желтый,
И рубашка висит на стуле,
Скорчившись от горя: пришел ты
И ее покинул, пустую.
Ах, как я ее понимаю!
Обнимать тебя, нехитрого счастья
Прижиматься, льнуть – к середке и с краю —
Лучше не иметь, чем лишаться.
Луч, узор на столе соткавший,
Лужица мадеры. Уйдешь ты —
Тень твою обниму я так же,
Как твоя пустая одежка.
II
Ты – молитвенник мой – прочту я
Строчки ребер, по складам, четко,
Сердца буквицу золотую.
Позвонков убегают чётки
За границу, вниз, в тени, блики.
Сколь ты лучше книг – им на зависть:
Лишь глазами я читаю книгу,
А тебя – всем, чем касаюсь!
Белая ночь
Травы спят с открытыми глазами,
Молча приподнявшись на корнях.
Воздух спит, объятый соловьями,
С пламенем подземным на щеках.
Спит река, несясь неудержимо,
Ни на миг не жмуря желтых глаз.
Словно из разбитого кувшина,
Время выливается из нас.
Спит флейтист на улице, обманщик,
Продававший вишни, жук в траве,
Спят леса, вставая возле дачек,
Словно волосы на голове.
Ветер не отбрасывает тени.
Не видать источника огня.
Сплю и я, обняв твои колени.
Спишь и ты – и смотришь сквозь меня.
«От заката к восходу, с запада на восток…»
От заката к восходу, с запада на восток,
По пустыне листа идут караваны строк,
Торопясь, точно душу пленницей увели,
И невидимой точкой позванивая вдали.
Мир поделен на два, ровен и золотист:
Только ты и бумага, бескрайний горячий лист;
Добираться к тебе коварным путем листа —
Только это осталось, а сверху того – тщета.
Монотонно множась, движенье рождает звук:
На краю земли – вереницы горбатых букв,
Их волнистые спины колышутся, как вода,
И висит мираж, до которого – никогда…
«Когда б мы ездили на лошадях…»
Когда б мы ездили на лошадях
По много суток и писали письма
На станциях, – то каждая разлука
Казалась бы тогда ужасно длинной,
Зато не столь глубокой. И когда
Взметая пыль, ты мчался бы во Франкфурт,
Я знала бы, что завтра столько верст
Проедешь ты, а послезавтра – столько, —