Да, она не была красавицей, не отличалась особым изяществом и не относилась к элите, но другие никогда не были такими удобными для него. Она же с готовностью подставляла себя сначала молодым и горячим, а с годами ставшим жёсткими и сухими губам, чтобы он мог утолить жажду. Она коротала с ним бессонные ночи, сохраняя горячим кофе; морщилась от солёности рассола похмельными утрами; заставляла биться его сердце, подавая капли какого-то остропахнущего лекарства. И, как никто другой, знала о нём всё или почти всё.

Она ему преданно служила, а он по-своему любил её и берёг – как будто дали обет «всегда быть вместе в радости и горе, в бедности и богатстве, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит…».

Через пару часов нашлись желающие выпить чаю. Дочери сновали между кухней и гостиной, мужчины, воспользовавшись перерывом, вышли на балкон курить, женщины разговаривали о чем-то своём. Маленький внук понял, что сидеть тихо уже необязательно, слез со стула и начал бродить по комнате. Дед непременно бы придумал, чем его занять, а сейчас на ребёнка никто не обращал внимания, чему тот был немало удивлён.

Наконец все вернулись за стол, а мальчик вдруг закричал: «Мама! Дед!» – и громко заплакал. Всем стало не по себе. Мать поспешила успокоить ребёнка, а он пальчиком показывал на полку в серванте, где стояла любимица деда. Чашка заняла своё привычное место на столе, но малыш уже вскарабкался на пустовавший стул и схватил её. От прикосновения чужих рук, чашка, как живая, вздрогнула, и неловкие детские пальчики разжались. Она ударилась об угол стола, треснула и уже на полу с глухим треском рассыпалась на мелкие осколки.

Подумаешь, разбилась чашка… Но вместе с мальчиком, уже не сдерживаясь, дав волю чувству, рыдали все, словно осознав всю горечь потери.

Люди умирают, посуда бьётся…