Подумаю над будущей строкою,
воды напьюсь, присяду и засну.
А Волга тёплой доброю рукою
накинет мне на плечи тишину.
1965
Зависть
Зацвела смородина слегка,
и нектара запахи витают.
Не уходят дни, а улетают.
Поднялась на цыпочки река.
Вечера апрельские тихи,
мимолётен слабоногий дождик.
Я пишу пейзажные стихи
и тебе завидую, художник.
Говорю: свежи берёз листки.
Но чего-то слову не хватает…
А твои бесхитростны мазки,
но бумага радугой играет!
Новый стих напишется к утру.
Но застыли в нём луна и листья.
Мягкости обыкновенной кисти
не хватает острому перу.
Нас весна обоих увела
в те края, где расплескалась завязь…
Я тебе завидую, но зависть,
будто акварель твоя, светла.
1965
Взгляд земли
Земля смотрела незаметно
из-под травы.
Июль сиял!
Напившись свежести рассвета,
заволжское шумело лето,
а я у озера стоял.
И вдруг –
как будто бы рука
легла мне властно на плечо!
Остановились облака
и лодка, что плыла, легка.
И сердцу стало горячо…
Я оглянулся, замирая,
ещё не чувствуя, не зная,
и, отступив на шаг назад, –
земли я ощутил вдруг взгляд.
Оторопел, и стало страшно:
день изо дня,
день изо дня
песчинкой и травинкой каждой
земля смотрела на меня!
Она всегда за мной следила,
глядела в жизнь мою, в дела.
Она, как мать, меня судила,
когда в том надобность была…
Нам от её не скрыться взгляда,
нам навсегда запомнить надо,
что, отдыха почти не зная,
дыша тревожно,
нелегко,
земля глядит,
благословляя.
И не прощая ничего.
1965
Счастье
О нём задумываясь часто,
его не видим мы подчас.
И ждём несбыточного счастья,
что где-то там горит, лучась…
Не ценим радости свободы,
пытаясь разгадать секрет.
А счастье – это просто годы,
нам не оставившие бед.
А счастье – выйти рано утром
и синеву вдохнуть легко,
всем сердцем ощутив минуту,
минуту счастья своего.
1965
«Ну вот и снег. Грузовикам…»
Ну вот и снег. Грузовикам
он за ночь наполняет кузов.
Лежит везде желанным грузом,
послушный лыжам и рукам.
Ну вот и снег. Летят легко
снежинки, радостны и ярки.
Над улицей и над рекой
они играют в догонялки!
Ну вот и снег. Он всё прикрыл –
листвы опавшей грусть и горечь.
И обнимает целый город,
как пара белых лёгких крыл.
И очень хмурый человек,
как будто сбросил груз никчёмный,
стоит, вздыхая облегчённо:
«Ну вот и снег… ну вот и снег…»
1965
Чёрные берёзы
Среди привычной тишины
над берегом, у кручи
стоят они, почти черны,
корявы, но могучи.
Была пора: белы, легки,
вплывали в воздух синий!..
У их подруги – у реки
о той поре спросите…
Ах, белизна!.. Зелёный вихрь!..
…Кора бугристая и чёрствая…
Они почти черны. Но чёрными
никто не называет их.
1965
«Четвёртый день смотрю на море…»
Четвёртый день смотрю на море.
Штормит. Четвёртый день подряд.
– И что шумит? Ну просто горе, –
вздохнув,
рыбачки говорят.
Четвёртый день трёт тело ветер
и волны оголтело прут.
А рыбаки иль чинят сети,
или за чаркою поют…
Приезжий я и незнакомый,
а приглашают в каждый дом.
Такие здешние законы,
я постигаю их с трудом.
Постукивают ставни, двери.
А морю, видно, всё равно:
штормит.
И я уже не верю,
что успокоится оно,
что наконец устанет ветер,
придёт заря – чиста, сильна.
Но как-то утром,
на рассвете,
меня разбудит… тишина.
Я удивлюсь, я спрыгну с койки,
я к морю сразу побегу.
Пустынно будет и спокойно
на непривычном берегу.
И, взглядом провожая чайку, –
как здесь глядят, из-под руки, –
увижу я:
забыв про чарки,
давно уж в море рыбаки.
1965. Арабатская стрелка
«…И снова я пришёл к тебе…»
…И снова я пришёл к тебе.
Прости, что снова ненадолго.
Азовье, ты в моей судьбе
соединилось кровно с Волгой.
На Арабатской загораю,
кидаю по ветру камку[1].
И море в душу так вбираю,
что спать ночами не могу.
Усядусь на бывалой лодке,
«Памир» рыбацкий покурю.
И с ветерком солёным, ловким,