А там у вас уж снег, поди…

Как ненормальная «Приди»

Шепчу я за день по сту раз.

Во сне всё розно вижу нас.

Где ты мотаешься по свету?

Я писем жду. А их всё нету…

Только в стихотворении вместо Питера была Москва. И эта московская девушка любила героя. И он её любил. И всё у них складывалось хорошо. Так хорошо, как редко бывает в реальной жизни…

Впрочем, «в молодые наши лета» пораженья предпочтительней побед.

2007 – 2008 г., Иркутск – Порт Байкал – Иркутск

РАССКАЗЫ

ЗА ШТОРОЙ, С ЭТОЙ СТОРОНЫ…

Новогодняя история

Хлопья снега, медленно опускающиеся в желтоватом свете фонаря, были до неправдоподобия большими… Казалось, что снежинки плавно скользят сверху вниз по наклонно натянутым невидимым нитям…

Они, скорее, напоминали маленькие белые фонарики или крошечные парашютики, чем предновогодний лёгкий снег. Тень от этих «парашютиков» бестелесными бабочками порхала по белой, чистой, ровно укатанной между домов квартала, дороге.

Падающий снег казался тёплым…

Внезапно возникая (вначале как бы высвечиваясь изнутри), откуда-то из близкой – сразу же над фонарём – бархатной мягкой черноты, они, плавно кружась, заполняли собой почти весь яркий конус света, начинающийся чуть выше окон второго этажа…

Я хорошо запомнил этот фонарь, потому что ещё пять минут назад он раздражал меня своим назойливым светом, когда я со своей одноклассницей Бетой под пластинку Майи Кристалинской с её шлягером этой зимы: «А снег идёт… А снег идёт… И всё мерцает и плывёт…» танцевал в просторной комнате, освещённой только разноцветной ёлочной гирляндой (кто-то из танцующих ближе к двери погасил блистающую и слегка позвякивающую хрустальными подвесками, огромную даже для такой большой квартиры, как у Беты, люстру, радостный свет которой казался нам явно избыточным), этот одинокий фонарь упрямо светил в наше незашторенное окно, разрушая полумрак почти до середины комнаты, где стояла ёлка.

Мне хотелось, чтобы кто-нибудь из наших одноклассников, танцующих ближе к окну, догадался и задёрнул тяжёлую – от потолка до пола – оконную штору, раз уж нельзя погасить этот настырный фонарь.

– О чём ты думаешь? – тихо спросила меня Бета.

На своих высоких каблуках-шпильках она стала на их длину, то есть сантиметров на десять, выше меня. И было как-то непривычно смотреть на неё снизу вверх.

– О фонаре… Вернее, о тебе, конечно, в основном, – немного замешкавшись, весело ответил я.

– Врёшь, как обычно, – улыбнулась Бета. – Интересно, всем врёшь или только мне, а?

В тёмных Бетиных локонах, серпантином обрамляющих лицо и в её гладко зачёсанных на прямой пробор иссиня-чёрных волосах (в манере начала девятнадцатого века, по типу «аля Наташа Ростова, первый бал», который с такой подробностью разбирала с нами в классе учительница литературы) виднелись разноцветные кружочки конфетти.

Локон то укорачивался, то удлинялся, пружиня в ритме танца и щекоча мне висок. А от Бетиной щеки, тёмный румянец на которой был виден даже в этом цветном полумраке, пахло яблоневой свежестью. И когда мои губы «невзначай» – для чего мне пришлось привстать на цыпочки – коснулись её щеки, я почувствовал такую же яблочную упругость и прохладу кожи, как будто Бета только что пришла с мороза.

Мимолётного прикосновения моих губ к её щеке она, казалось, не заметила…

– А ты о чём думаешь? – спросил я её.

– О многом…

– Ну например?..

– Я… вдруг вспомнила, как ты мне прилепил эту, казавшуюся мне тогда такой дурацкой, кличку – Бета… Я, честно говоря, не думала, что она ко мне прирастёт. А теперь мне даже нравится… БеТа, – нараспев произнесла она. – Есть в этих звуках что-то от имён английской знати…