И до Шарова стали лучше доходить слова его институтского мастера о том, что литература – это не холод, это наоборот… это что-то обнаженное, это настоящее, это больное… Нет, он понимал это раньше, но не чувствовал так отчетливо.
И значит, если хочешь быть настоящим писателем, то не удастся избежать страданий. Настоящая литература – это совесть… «А мучила ли она меня когда-нибудь? Перед всеми, хотя бы перед…»
«И не такая, совсем не такая самовлюбленность!..» «А вот бы все-таки сделать так, чтобы все совместить… – невольно приходили Алексею в голову старые мысли. – Что ты напишешь настоящего, если ты холодный Батлер? Но стоп… а Лермонтов?..»
И некому было сделать так, чтобы он услышал фразу из той его любимой детской сказки: «Петер, достань себе горячее сердце! Достань себе горячее сердце, Петер!»
А потом Шаров впервые полностью прочитал Библию. И вот Шаров уже почему-то думал: «Наверное, в конце жизни встает перед человеком такой вопрос – если Бога нет, то пассивность, скука и горечь, а если есть, то последний внутренний рывок добра, наиосознейшая окончательная потребность в нем».
Тайна подмосковного поселка
Любимым, страшным
и таинственным книжкам
из моего детства посвящаю…
И опять же родному поселку К-во…
Глава 1. Приехали
Студент четвертого курса одного московского ВУЗа Василий Телкин ехал с институтскими друзьями на доставшуюся его отцу в наследство подмосковную дачу. Дача старая, располагалась в сорока километрах по Казанскому направлению, в так называемом поселке городского типа, завещана была Телкину-старшему его умершей теткой.
Поселок не очень большой и в меру зеленый. В свое время город активно наваливался на него, но потом остановился с занесенным кирпично-бетонным кулаком, застыл вблизи очередного деревянного домика с садовым участком. Подле домика проходила детская железная дорога, по которой летом ездил маленький синий паровозик. Дорога эта являлась своеобразной границей между городом и поселком. За ней высота домов постепенно возрастала: за двухэтажными кирпичными появлялись пятиэтажные, и так доходило до двенадцатиэтажек.
Компания была веселая и шумная, состояла из восьми человек. К превеликой Васиной радости, основной ее костяк составляли девушки. Была тут и Васина в прошлом близкая подруга, институтская любовь Олька Елагина, чуть щекастая красотка с выдающимися бедрами. Сегодня Вася кисло смотрел на Олю по причине отсутствия на ней косметики.
Ехали знаменитые на курсе подруги-сплетницы: Ленка Громова, Таня Вилкина и Евгения Фобейко. От Громовой Телкин особенно «тащился»: губастая брюнетка с толстой попой и «крупными батонами» (так характеризовали в то время в молодежной среде). Она стрекотала языком неудержимо, знала про всех ровно все. А именно – кто с кем, где и когда целовался, кто кому чего сказал и т. д.
Громову тайно ненавидел весь курс, но Вася находил в ней что-то пикантное. Сплетница была маленького роста. Не раз испытывала на себе домогания любвеобильного Телкина, но всегда их с достоинством отвергала. «Родненькая, – молил ее Телкин, – давай загуляем, хоть на недельку, хоть на сколько, весь мир к ногам…» Но Елена была непреклонна. «Дурачок ты, Васька», – говорила подружка Ленки Таня Вилкина и пускала по институту гремучую сплетню о неудачной попытке Васиного «сватовства».
Сама Вилкина была долговязой барышней с немного выпученными глуповатыми глазками. Телкин в большинстве случаев не обращал на нее внимания. Один раз только, будучи в нетрезвом состоянии, все-таки предложил и ей вступить в преступную связь, ссылаясь на то, что без Вилкиной ему – вилы. «Дура-а-ак», – слегка в нос возмутилась Танька и вышла из комнаты.