«Если бы мои сотрудники видели ее!..» – самодовольно подумалось ему.

Во время перекуров Шаров сидел за одним грязным столом с матерящимися мужиками в синих пропахших спецовках. Стол, за которым они пили чай и ели из стеклянных банок, был покрыт несколькими листами упаковочной бумаги с жирными пятнами. Шаров за смену так успевал проголодаться, что, глядя на содержимое банок, из которых ели мужики, ловил себя на том, что воспринимает его как небесную манну. Не отталкивало Алексея даже то воспоминание, что лысеющий здоровяк, который так аппетитно сейчас чавкает напротив, почти всю прошлую смену пролежал под этим самым столом, сорвавшись с кодировки, и двое дюжих кладовщиков не могли взвалить его на стул обратно.

«Господи, – думал Алексей, – если бы Таня оказалась хоть раз в нашей раздевалке…»

И он судорожно напоминал себе, что надо завтра дома не забыть опять выпарить пальцы в жаркой воде, чтобы из-под ногтей ушла чернота и чтобы ладони не выглядели сухими.

И Алексей чувствовал себя таким не чистым, даже ездил на работу в специальных вещах и обуви, чтобы не пачкать и не задушивать потом хорошую одежду. А утром он постоянно думал: «Только бы не встретить кого-нибудь знакомого, ведь я сейчас похож на труп; я грязный и от меня может пахнуть черте как, хоть я и умылился в душе, но эта проклятая полиграфическая пыль…» И он несколько раз чихал и покашливал.

Таня, кажется, не догадывалась о его тайне – пока он всегда успевал тщательно отмывать руки.

После особенно тяжелой смены Шаров проклинал все – свет, Бога, устройство мира; готов был делать что угодно, только бы разбогатеть. Но не удавалось совмещать литинститут, творчество и работу – всюду, как только узнавали, что он студент выходили проблемы. Да и самому ему, кроме того, что он хотел знать рабочих людей, нужна была «спокойная», как он называл, не занятая цифрами голова, чтобы писать повести и рассказы.

Шарову нравилось наблюдать за простыми людьми с производства, за девушками и женщинами – операторы, наладчицы, фасовщицы; были среди них и симпатичные и до смерти уставшие, с застывшими серыми лицами и тощими пучками немытых волос. Были откровенно глупые, были веселые и не грубые. С одной он даже подружился, ее звали Оля, она приехала в Москву из Пензы и жила с мужем и маленьким ребенком в съемной квартире.

Когда Алексей впервые увидел ее, она так протяжно несколько раз посмотрела на него, что он решил с ней заговорить.

Оля не любила жаловаться на жизнь, хотя было видно, что она очень устает. Вместе с Шаровым они стали ходить ужинать или пить чай в раздевалку, когда там не было мужиков. Многие из них делали Оле комплименты, но относились скорее по-отцовски, о чем-то, смеясь, спрашивали ее, и почти все старались при ней не материться. В Пензе Оля была учительницей, а здесь не хотела устраиваться по специальности, потому что им с мужем очень были нужны деньги.

Алексей рассказывал Оле свои мысли о политике, о литературе, истории. Оля в свою очередь выставляла перед ним картины провинциальной жизни – все пьют, работы нет. Как-то один рабочий в шутку сказал Оле, дескать, чего в Москву-то ехать, жили бы у себя там – сказал по-доброму, не так что «понаехали тут».

– А вы знаете, какая там жизнь?! Чего в Москву приехали! Вы знаете, что там творится?! – полыхнула Оля. Алексей впервые увидел ее такой и подумал: «Фу, как банально!»

Когда Оля говорила что-то такое, что считала горькой, но справедливой правдой, нос у нее до кончика зауживался, как будто на постоянном вдохе, глаза становились как пошлый вариант кокетства, и она уже не могла говорить спокойно…