Потом он вдруг обнаружил, что ему не нравится ее акцент – долгая жизнь за границей. Что акцент такой явный, Алексей раньше не очень-то замечал.

Он посмотрел на книжную полку в ее комнате и рядом с хорошими книгами увидел фото Тани вместе со звездами Голливуда – Николь Кидман, которая никогда не впечатляла Алексея, и с Робертом Де Ниро, которого Шаров очень уважал за хоть и недобрый, но яркий актерский талант. В Алексее опять резко ожила гордость от обладания Татьяной, и он еще раз поцеловался с ней и опять стал строить неестественные гримасы, говоря комплименты. И его вновь удивляло только одно: «Как она не видит и не чувствует, что не нравится мне? Отчего люди могут быть совсем слепыми? Значит, Бог этим наказал их…»

Шаров мечтал стать знаменитым, представлял, как красавицы на светских вечеринках сами подходят и знакомятся с ним. С бокалами и деланными улыбками, и эти улыбки очень красавицам идут. Алексей видел себя с нарочито хмурым видом раздающим интервью газетам и телевидению. Хрипловатым голосом, действующим на окружающих – особенно на женщин – он бы рассуждал о российском менталитете, о религии, искусстве, при этом часто трогал бы себя за лицо. Алексей представлял фильмы по своим романам, идущие по экранам мира. И он думал только, как бы совмещать популярную литературу, в которой красавицы с длинными ногами, с литературой, остающейся в веках, какую писали Чехов и Толстой. И во время обладания Татьяной, в момент нахождения с нею, он представлял себе многих других женщин, самых знаменитых красавиц шоу-бизнеса – русских и зарубежных. А перед сном Алексей грезил о романах с известными авантюристками разных времен и стран и видел себя в политике, серым кардиналом, вершащим судьбы России и даже мира за спиной великосветских мужей своих прелестных врушек-любовниц.

Татьяна продолжала чересчур манерничать – есть такие девушки-презентации – и поэтому, наверное, Шарову уже хотелось добиваться от нее слез.

– Ты меня не любишь… Ты меня используешь, – продолжала бесяще подскуливать она; эти слова доставляли Шарову удовольствие, и он опять расплывался в улыбке, которая так ей нравилась. И он уже получал удовольствие оттого, что она воспринимает его гадким Печориным или Батлером и явно упивается этим – ему и самому уже стало непривычно без этого образа. И вот ему казалось, что он тоже уже все изведал и от всего в жизни приустал. Он всегда удивлялся, почему женщины обожают такие идиотские образы, а еще у него возникал вопрос: «Неужели богачи менее жесткие люди, чем я?»

– Какой он? – спрашивал Алексей у Татьяны про ее олигарха.

– Заботливый, ласковый, но бешеный. Он очень ревновал меня, потому что любил, а ты не ревнуешь, потому что я тебе не нужна.

Самомнение Алексея росло.

– Я издевалась над ним. Когда я бросила его, то он плакал. Вот я дура, надо было отхапать у него денег, а то только подарки… Но я тогда была совсем девочка.

Она продолжала стесняться Алексея во время их ласк, и только тогда, когда на ней уже почти не оставалось одежды, на Татьяну что-то находило, и она, по-детски произносила: «Ну, тогда целуй меня!» и лежа на спине, поднимала с груди майку и закрывала ею себе лицо.

Один раз она позвонила Шарову ночью, когда он заведовал разгрузкой машины в пропотевшем складском комплексе, в котором работал двое суток в неделю, и стала жаловаться, что ей приснился страшный сон. Татьяна уже не помнила точно, в чем было дело, но закончила: «Как я могу переживать, ведь у меня есть ты!.. Правда?»

– Правда. Правда. Спи, – сказал Алексей. – У меня дела, – произнося, он насладился своей мужественностью, и отключил телефон.