По спокойной воде, вслед за русским стругом, где лежали уснувшие вечным сном служилые, медленно плыла малиновая шапка Варлаама.

5./…Дневное светило уходило на покой. Его лучи окрасили вершины сопок и морские воды в кроваво-красный цвет. Муторно было на душе у Микешки: «Чует сердце беду… Однако чур меня. Распустил нюни словно мокрая курица. Все будет ладно. Одолеют наши вражью банду…» Казак сидел на втором этаже зимовья, озирая окрестности: «Кажись, все спокойно».

Плоскодонная ламутская долбленка возникла у причала словно ниоткуда. Микеша рассмотрел, что в лодке двое: один беспомощно лежит на носу, второй, очень маленький, управляется с веслом на корме.

– Вот те на! – узнал прибывших русский. – Эго же толмач и тойонская дочка Биют.

Сердце у молодца тревожно сжалось: «Что за напасть?» Казак поспешил к причалу.

Якут тяжело ранен. Он с трудом дышал, но старался изобразить на посиневших губах улыбку.

– Невеста выручать тебя приплыла, Микеша, – глаза переводчика были мутными. – Огонь девчонка. Спасла меня – сняла с одинокого островка… А наших всех в засаде побили. Я насилу ушел…

Якут закрыл глаза и затих. Девочка-ламутка подбежала к казаку, ухватив его за рукав, старалась что-то взволнованно объяснить.

– О чем ты, кроха? – русич погладил девчушку по голове.

– Она говорит, – не открывая глаз, переводил толмач, – что бежать нам отсюда следует. Служилые перебиты, селение Инган снова осадили тунгусы. Ты ее жених – жизнь твою Пёрышко сбережет.

– Я же шутил тогда, – молодец растерянно таращился на решительного ребенка. – Объясни ей.

– Назвался груздем… – на губах якута вновь появилось подобие улыбки. Бежать в Инган нужно. Не сегодня-завтра объявятся здесь воинственные орочи, что ты супротив орды один сделаешь. Бери самые ценные меха и часть боеприпасов, да плывем к ламутам… На тот свет завсегда успеется.

Биют снова дернула казака за рукав:

– Айда, нючи*! Айда!

Микешка уговорился довольно быстро: «Плетью скалы не перешибить. Одному против многочисленной орды зимовье не удержать. Бежать – значит бежать… Надо же, тепереча у меня невеста объявилась…»

Загрузив ламутскую плоскодонку тюками с мехом соболя и бросив туда же пару бочек пороха, Микешка сел на корму с веслом; Пёрышко тоже гребла.

– Живы будем не помрем! – пытался шутить толмач. – А будущая жена твоя, служилый, – золото девка. Мне бы такую.

По красной воде, освещенной заревом пожара (казак запалил зимовье), юркий челнок скользил легко.

6./ …С высокого, обрывистого, дикого, безлюдного берега вид на студеное, в общем то, слегка волнующееся море был очень хорош. Мрачные, тяжёлые, крупные волны, величиной с трёхэтажный терем каждая, вздымались в верх, плавно, даже как-то с ленцой, раскачиваясь из стороны в сторону. Вершины их покрывала серо-белая пена. Плеск множества грузных волн сливался в некий, пока не устрашающий, но вызывающий уважение, гул. Меж тех раскачивающихся водных гор, на некоторое время, образовывались водные ямищи. И вот в одной из таких ямищ, недалеко от берега, плавал тюлень. Видна только его чёрная ухмыляющаяся морда. Тюленя совершенно не пугало волнение этой, опасной для многих, вечно холодной водной махины.

…И не дай Бог если северное море взволнуется всерьёз!..

7./Однако злоключения Микешки и его «невесты» только начинались. Всю ночь шли на веслах, а под утро налетела буря. Северо-западный ветер отнес лодку от берега далеко в море. Огромные волны швыряли долбленку с ехидным злорадством. За борт смыло весь груз. Над вздыбленным морем висело зловещее фиолетовое небо без единой тучи, что казалось при ураганном ветре просто невероятным. Одна злобная волна шлёпнулась всёй своей студёной тушей в плоскодонку и унесла с собой вконец ослабевшего якута. Он даже вскрикнуть не успел. Казак и девочка, крепко обнявшись, лежали на дне лодки.