Так новый год в доме ещё не встречали. Гостям неловко. В чужую семью соваться – себе дороже. От разгневанного хозяина лучше подобру уйти. Перекрестились на угол с иконами, тулупы с шапками наспех накинули и были таковы.

Илья Максимович злой, лицом красный, желваки ходят, кулаки сжал и в кухню. Схватил полотенце, как давай виновницу охаживать. Федосья рыдает, только успевает лицо закрывать. Выбежала во двор, муж за ней. Так до конюшни и гнал. Как она забежала внутрь, он дверь со своей стороны на крючок закрыл: – Вот здесь тебе и место, паршивка! Чтоб голосу не смела подать!

Илья Максимович такой позор простить не смог. Утром понёс вёдра с пойлом и водой скотине, тут Федосья в ноги ему кинулась, каялась, молила мужа, чтобы простил. Тот ни в какую. Сутки держал жену взаперти голодом. А как поостыл, выпустил и сказал:

– Такого позора не потерплю. Дом этот теперь не твой. До осени живи на правах работницы и только. Сенокос впереди. Спать в чулане будешь. Ни жена ты мне более.

– Так куда ж я уйду, родненький? Ой, грех-то какой. Утаила от тебя, всё время подходящего ждала, чтоб сказать. Брюхатая я. Через месяцев семь рожу. Ты меня у отца-матери взял, обратно вернуть хочешь? Не снести им такого позора. Куды мне с ребёнком?

Илья Максимович лишь строго посмотрел, ничего не ответил. Будто и не удивился вовсе.

Как снег сошёл, вывез бригаду мужиков-работников на дальний хутор у леса, поставили там маленькую избушку.

– Теперь тут жить будешь. Козу тебе дам, утварь и припасы, дрова на зиму привезу. А как родишь, подрастёт ребёнок, заберу себе на воспитание. Федосья не спорила, только содрогалась в рыданиях. Текли горючие слёзы по молодому девичьему лицу.

Сенокос отстояли, Федосью перевезли на новое место. Вскоре она разродилась. Илья Максимович дочь увидал, заулыбался, пальчики крохотные гладит, улюлюкает. Сердце его смягчилось. Да и Федосья уж не суетилась, как заведённая.

– Прости меня, жена. Перегнул я. Будь проклята, мать её курица. Ты ж молодая совсем, знал ведь, что опыту немного, а замуж взял. Приглянулась ты мне тогда. Без тебя шибко тоскливо. Да и Наталья спрашивает, когда, вернёшься. Айда буде обратно, в дом. Пальцем не трону. Ты моё слово знаешь.

Прошло четыре месяца. Отец семейства ввалился в избу с огромной мохнатой ёлкой.

– Заждались, девки? Ташка, придержи верхушку, чтоб не пала. Федосья, положи Раюшку в люльку, тулуп расстегнуть помоги, пальцы совсем закоченели, не слушаются.

Пока жена помогала раздеться, Илья несколько раз ущипнул её за мягкое место.

– Ой ты, леший! Леденющие руки-то, – хохотала Федосья. Обогрейся хоть у печки, потом приставай.

Сели за стол. Гостей в этот раз не звали. Решили по-тихому справить Новый год. Как и прошлый раз, хозяйка вынесла из кухни дымящийся чугунок. Илья Максимович напрягся – ложка в руке погнулась. Федосья молча на стол поставила и отошла:

– Сымай пробу, батюшка.

Хозяин крышку снял. Ложкой в чугунке поворочал, зачерпнул, подул – и в рот:

– Ну жена, угодила! Хорош супец! И ничего лишнего.

Федосья с Натальей переглянулись, захихикали. Ещё бы. Девичий секретик у них имелся. Два месяца тайком к соседке Степановне бегала молодая хозяйка учиться. А та – кухарка опытная, из любых продуктов вкуснятину сготовит. Следом подала Федосья гуся с яблоками да к чаю кренделей заварных с вареньем малиновым. И ведь всё сама. У Ильи от удовольствия глаза заблестели, жену обнял крепко. Да как давай целовать:

– Эко ты, Феся, мастерица оказывается. Вот ведь старый дурак, если б Бог не надоумил, так и не было бы сейчас так хорошо да вкусно.

До поздней ночи всей семьёй веселились, песни пели, хороводы водили, разговоры разговаривали. Добрый год будет, щедрый да хлебородный.