Кира ждала Тони и даже посчитала, что он припозднился, – у нее было чем похвастаться! В первую очередь алый транспарант, который она растягивала на двух деревянных рейках.

– Во, зырь! – она показала лозунг с нескрываемой гордостью. На нем крупными буквами было написано «Смерть фошыстам».

– А посмотреть в газете, как пишется слово «фашист», ты не догадалась? – как можно мягче спросил Тони.

– Какая хрен разница! Смысл же понятный! И папаня проперся.

– Кстати. А где твой отец?

– Он уже на Кабл-стрит давно. Он жа в штабе. Слушай, я придумала себе партийную кличку.

– Зачем?

Она явно ждала другого вопроса, а потому затруднилась с ответом.

– Ну… Нужно ж…

Тони сжалился над ней.

– И какую же ты придумала партийную кличку?

Кира сразу оживилась:

– Стальная Крыса! Зыко, правда жа?

Он не смог удержаться от улыбки, и она, разумеется, надулась.

– Смешно, да? Те вседа смешно! Чё ба я ни сделала – все смешно!

Тони обхватил ее за плечи, преодолевая серьезное сопротивление.

– Ну здорово, здорово! Я не отрицаю. Звучит сурово.

– А чё ты тада ржешь?

– Я не смеюсь. Честное слово. Мне нравится.

– Правда нравится? – Она поверила. Она всегда верила в хорошее больше, чем в плохое. И невозможно было обидеть ее бесхитростное желание казаться взрослей и серьезней.

– Правда. – Тони погладил ее по плечу и поцеловал в макушку. – Ты мой маленький ручной крысенок…

Она расслабилась, перестала отбиваться, уютно скользнула ему под мышку.

– Лана. Те я, можа, и крысенок. Но для врагов я Стальная Крыса.

Ничего стального Тони в ней не находил – наоборот, она была мягкой и теплой, как пушистый зверек, который совсем не похож на крысу. Он на миг ощутил волну щемящей нежности и счастья – от того, что она так доверчиво прижимается к нему, от того, как в руке тонет ее хрупкое плечо, как блестят ее волосы с запутанными в них капельками утреннего тумана… Ее близость всегда сводила его с ума и вызывала желание сделать что-нибудь героическое.

– Пошли? Наши строят баррикаду на Кабл-стрит. Во, это надо с собой. – Кира кивнула на гнилой, но массивный комод, приготовленный к отправке на свалку.

Тони вздохнул – желание сделать что-нибудь героическое не предполагало переноску тяжестей.

– Я под мышкой его, что ли, понесу?

– Чё сразу под мышкой? На горбу. Я те помогать буду, не боись.

Нет, на такой подвиг он готов не был… Тони огляделся.

– А тачки какой-нибудь у тебя нет?

– Те чё, комод не донести? – прыснула Кира: отыгрывалась.

На счастье Тони, из барака вышел ее старший брат и покрутил пальцем у виска.

– Совсем дура, да? Он три сотни фунтов, его с места не сдвинуть. Тони, погодь, щас тачку подгоню – вместе попрем. А Патрик подтолкнет сзади.

– Я ж пошутила… – фыркнула Кира. – Чё сразу дура-то?

На углу Кристиан-стрит работа продвигалась полным ходом, и тяжелый комод пришелся кстати – не фанерная ширма, так просто в сторону не отбросишь. Байкеры во главе с Бобом Кеннеди ломами ковыряли мостовую, и Тони усмехнулся: булыжник – оружие пролетариата. Тони к ним присоединился, подменив выбившегося из сил Студента, а братья Киры подключили к делу освободившуюся тачку. Впрочем, тачка продержалась недолго – под тяжестью камней сломалась ось.

Небывалое для Лондона настроение витало над Кейбл-стрит. Тони оно было хорошо знакомо, но многие, видно, ощущали его впервые. Эйфория? Наверное, его можно было назвать и так, но эйфория предполагает что-то болезненное, неестественное – а в этом настроении ничего болезненного не чувствовалось. Тони назвал бы его душевным подъемом. Не общая ненависть, не решимость победить главенствовали здесь, а единение и презрение к различиям. Да, толпа с ощущением высшей правоты страшна. И далеко не всегда высшая правота является правотой. Но всё прибывающие и прибывающие в Ист-Энд люди принимали решение явиться сюда не под влиянием эйфории, не по чьему-то зову, а только благодаря собственному взвешенному размышлению.