И была среди них одна. Он почему-то сравнивал ее с рекой. Чем-то ее стихи ему ее напоминали. Широкую, полноводную, никогда не мелеющую, как будто все на свете ручьи и речонки, не скупясь, отдавали ей все, что имели. Она была нужна всем и все были нужны ей. Казалось ей было ничуть не трудно нести на себе тяжеленные пароходы и доверху груженые баржи, катера, лодки, узкие, как пироги, байдарки, мальчишек, бесстрашно заплывающих на самую середину поближе к пароходам, неба, несущихся облаков, осеннюю грусть туманов, чью-то песню на берегу, чей-то горячий шепот… И еще тысячи разных прочих вещей маленьких и больших. Это был ее мир, ее жизнь. А ночью она засыпала под тихий, убаюкивающий плеск воды и ей снились сны. Разные. Но чаще всего море. Большое-пребольшое, синее-пресинее, куда она все равно когда-нибудь доплывет.

Старик вздохнул. Погода не менялась. Снова подумалось о том, о чем думать не хотелось, и снова он отогнал от себя эту мысль. Слишком больно. Пора было возвращаться.

Проснулся. Рано. Еще, по сути, ночь, хотя достаточно светло в свете фонарей. Все как будто замерло. Все неподвижно, как заколдовано. Стоянка машин напоминает уснувший цыганский табор. Самый близкий к дому фонарь не похож на другие. Прямой какой-то, допотопный, как старый служака николаевских времен. Преданный, верный, слуга царю и Отечеству, бог знает каким ветром занесенный в ту, еще турецкую Палестину, да так и оставшийся. Чужой и ненужный ни там, ни здесь. И как будто слышишь, как он вздыхает и как бормочет: ”Слушаюсь, рад стараться Ваше Благородие, не извольте беспокоится” и тому подобное.

Вот через полчаса он потушит фонарь. Куда пойдет старый служака? Что он будет делать до вечера? Может ляжет спать и приснится ему снежок, порхающий вокруг фонаря. Питерский, московский или еще какой-нибудь российский? А может выпьет водки, закусит соленым огурцом и станет легче. А то тоска, тоска…

Очарованность души, романтика. Почему-то захотелось вдруг поговорить об этом, повспоминать, поделиться. Начну с детства. Все мы ведь оттуда.

Детство, мое детство. Сказать по правде-счастливым я бы его не назвал. Робким оно было зажатым. Вы скажите: дитя войны. Без отца тем более. Но, знаете, все мы были, в общем, дети войны. Да и без отца были многие. И тем не менее…

Особенно плохо было в школе. Во дворе было иначе. Два-три приятеля. Я даже верховодил. А друзей по-настоящему не было. Характер ли был тому виной, фатальная ли моя обреченность на одиночество? Кто знает? Зато были книги. И была мечта – уехать куда-нибудь подальше и там, в институте уж точно начнется совсем другая, настоящая жизнь.

Помнится, где-то в пятом-шестом классе подарили мне на день рождения “Два капитана” Каверина. Боже! Как много значила для меня эта книга! Ведь в детстве так нужен идеал. Теперь он у меня был. Вы скажите – детство, романтика. Может быть. Но скажите: “Бороться, искать, найти, не сдаваться” это детство? Вы уверены? А я вот думаю, что по-другому жить нельзя, если не хочешь презирать себя потом.

А вот очарованность пришла позже, после первого курса, летом, на каникулах.

Измученный, влюбленный, не знающий куда себя деть, слоняющийся лениво, бессмысленно из угла в угол, считающий дни. Казалось это лето никогда не кончится. И, вот, тогда как-то на пляже, от скуки раскрыл я томик Паустовского и пропал, и уже не мог оторваться, и заболел, или полюбил (выбирайте что хотите0 на всю жизнь. Вот на вскидку немного. Большинство читало, конечно. Просто напомнить, оживить…

Южный город шумел под белыми сентябрьскими звездами. Туман стоит зеленой морской водой. Рыжая осень осыпается в переулках и глаза женщин темнеют от любви к крошечным детям.