А потом он уже никогда не жил в городе. А любовь к туманам осталась. Он любил их всегда. Поздняя осень, промерзшее поле, туман, одиночество. Это было как раз то, что нужно. Позже, гораздо позже, уже в другой жизни, в другой стране, где почти не бывает туманов, вспоминая, он напишет.

И почему люди так не любят туманы?

Мошава Германит была уже вполне новогодней. Елка-вся в золоченых нитях, укутанная ими так густо, что видны были только контуры, была хороша. Гирлянды по обеим сторонам улицы, провисающие, как провода под тяжестью снега, тянулись ввысь к Бахайскому храму. Оживленные, казавшиеся в полусвете еще красивей, лица, детишки, серьезные, как все дети на свете с шариками на длинных, сверкающих нитях в тонких ручонках. И от того, что сами нити были в два-три раза длиннее их самих, казались еще милее и трогательнее. Никто его не замечал. Никому он не был нужен. Собственно, бродил не он. Бродила его душа, истосковавшаяся по людям, их речи, смеху, улыбкам, невидимая, ставшая частью этого вечера, очарованная, какой и должна быть душа.

Старик сидел, ел фисташковое на йогурте мороженое, смотрел на идущих мимо, на сидящих за столиками, о чем-то думал. Не сосредоточенно, рассеянно, почти бездумно. Сидел невидимкой (уйди, вернись – никто не заметит), частицей, капелькой, атмосферой. Ведь это так важно. Может быть важнее всего на свете. Что стоит мир без этого? Дергающиеся фигурки, как в старом, немом кино.

Давно было съедено мороженое, а он все сидел. Уходить не хотелось. Ведь так хорош был этот вечер, так легок, так неповторим. Ведь ничего, как известно, не повторяется.

Бахайский храм-самое популярное место в Хайфе, его визитная карточка. Потрясающий архитектурный комплекс, в который включены каскад великолепных садов. По решению ЮНЕСКО с 2008 года Бахайским садам присудили звание восьмого чуда света.

Мошава – поселение (иврит). Основана немецкими колонистами, когда Палестина входила в состав Турецкой (Оттоманской)империи. Теперь просто улица в нижней Хайфе.

День выдался тихим, безветренным, безнадежно унылым. Грязно-серые, местами, почти черные тучи так обложили небо, что надеяться на какой-то просвет, нечего было и думать. Изредка накрапывал дождик. Лица встречных казались слишком серьезными, слишком деловыми, слишком озабоченными. Все в этот день было слишком. И может от того, что вот выдался такой день и еще от того, о чем не хотелось думать, казалось, что так будет всегда.

– Стихов бы, – подумал старик. Как давно он их не писал! С того самого дня, когда вдруг ясно и окончательно понял – не судьба. Ведь стихи пишут многие. Хорошие и даже очень хорошие, а поэтов единицы. В этом-то все и дело. И бросил.

А ведь сколько лет только ими и жил! Казалось само небо ему их посылало. И был счастлив, когда вдруг ложилось на бумагу всегда, как чудо, то, что долго искал, перерывая массу слов, забыв обо всем. Другие не понимали, чему тут радоваться, но какое ему было дело? Спешил, как будто знал – ненадолго. И вот бросил. А любовь осталась. Они были такие разные эти люди, пишущие стихи. Как и их стихи, впрочем. Мучительно-растревоженными, бесконечно ищущими, тоскующими, грустными, как сама жизнь. Казалось все цвета и оттенки человеческой души были в них. А, порой, такое утоленное, переполненное, как осенние яблоки соком, женское счастье было в них, и неутоленное, тоскующее тоже.