Во сне Аурелия стояла среди бескрайнего поля наверху сияли звёзды, поле было покрыто серебристым инеем. Небо было тёмным, как чернильная бездна, но каждая звезда на нём пульсировала, словно отдельный мир. Вокруг неё тени преображались в знакомых, знакомые в пугающих существ. Одни шептали на языке её предков, другие – на голосах тех, кого она любила и потеряла. Сны были разнообразны! Она шла босиком по льду, но не чувствовала холода. Где-то вдали звучал голос контактёров – глухо, как будто через толщу воды: – Когда сойдутся три знамения… ты проснёшься. Не раньше. Не позже. И вдруг перед ней возник облик ребёнка – девочка с глазами точно такими же, как у Аурелии в юности. Она стояла в огненном венце, не боясь холода. Девочка сказала: – Ты забыла, кто ты, – сказала она. – Но мир помнит. Аурелия хотела дотронуться до неё – но всё исчезло. Лёд треснул под её ногами, и бездна звёзд захватила её, унося вниз, сквозь мрак, в самое сердце сна, где пульсировало древнее слово – имя, давно забытое… её истинное имя. А где-то далеко, в настоящем, индикатор на криокапсуле вспыхнул слабым светом.

Лондон, отмечал 1887 год. Над узкими улицами Ист-Энда медленно стелется дым, мешаясь с утренним туманом, словно сам город отказывается просыпаться. Сырой воздух цепляелся за пальто и щеки, а под ногами хрустел первый иней. Мороз только начал приходить, и всё больше людей кутались в старые, потертые шарфы, завязывая их потуже, чтобы хоть как-то удержать тепло.

Для простых жителей столицы зима – не сезон праздников рождества и нового года, а время суровых испытаний. В угольных лавках толпа с утра – каждому нужен хоть мешочек угля, чтобы натопить в крошечной комнате. Те, у кого и на это не хватает, обматывают детей мешковиной, а ночью жгут в камине всё, что найдут: сломанные ящики, старые газеты, даже обломки мебели. Нужда заставляет не думать о праздниках, а искать способы согреться.

Экономика процветает – так говорят в газетах, но от этой «процветающей» экономики хлеб в Пекхэме или Бетнал-Грине дешевле не становится. Фабрики грохочут без передышки, запах химикатов впитывается в кожу рабочих, а из окон мастерских сочится слабый свет даже в полночь. Женщины шьют, дети таскают уголь, мужчины молча куют, режут, пилят – кто что сумел найти. За пенни в день. Это едва едва хватает чтобы не умереть с голоду.

Лондон сияет на виду у королевы Виктории и её приближённых: Вестминстер чист, улицы вымощены, лошадиные повозки блестят на солнце. Но стоит свернуть вглубь, под железные мосты или в дворы за фабриками, и открывается другой Лондон. Лондон снаружи величественен, а внутри – голоден.

Мороз стучится в окна, и люди чувствуют: будет тяжёлая зима. Рыночные торговки закутываются в платки и греют руки над фонарями. Полицейские в форменных плащах ходят парами, внимательно вглядываясь в силуэты у витрин. Старики сидят у каминов в пабах, рассказывая друг другу одни и те же истории о «лучшем времени», когда хлеб стоил медяк, а улицы были чище – хотя, быть может, такого времени никогда и не было.

Здесь живут не просто выживающие – здесь живут Лондонцы. И в этом холодном, туманном воздухе слышно их дыхание, мерный шаг по булыжникам и бесконечную борьбу за следующий день.

Зима выдалась суровой – такой не помнили даже старожилы с рынков Спиталфилдса. Мороз стоял неделями, пробираясь сквозь щели в окнах и под дверями, точно ищейка, вынюхивающая слабых. Темза начала покрываться льдом у берегов, и даже чайки летали ниже, будто искали укрытие от леденящего ветра.

В некоторых районах, вроде тех, где были установлены паровые генераторы – Воксхолл, части Саутуорка, новый жилой квартал у Кенсингтонских доков – жизнь текла относительно спокойно. Там люди могли укрыться в общественных домах обогрева, питейных заведениях с угольными печами или приютах, которые подключались к паровой сети. Говорили, что в Воксхолле даже бани работали, и можно было за два пенни отогреть ноги и получить кружку бульона.