В продолжение времени этого боя Олсуфьев с большей частью своего корпуса покушался пробиться к Этожу, но, не успев в том, повернул влево по дороге на Эперне, к селению Лакоре, чтобы пробраться в обход к Монмиралю. Темнота вечера и густая грязь замедлили движение отряда. Достигнув прудов, именуемых Пустыней (les Deserts), русские войска были одновременно атакованы пехотой Рикара, вышедшей из Шампобера, и кирасирами Думерка, свернувшими влево с этожской дороги. Сражаясь целый день, исстреляв все патроны, обороняясь штыками, войска Олсуфьева наконец были расстроены, и сам он в суматохе попался в плен. Неустрашимый генерал Корнилов, как старший приняв начальство над войсками, «решился вместе с генералом Удомом защищаться до последней капли крови, не отдаваясь в плен. Собрав остатки корпуса, тысяч до двух нижних чинов с штаб- и обер-офицерами и 15 орудий, они сохранили все знамена, а вместе с ними и честь, пробились сквозь неприятеля и прошли лесами в Порт-а-Бинсон»^>9, на дорогу из Эперне в Шато-Тиери. По словам Споршиля, «русские войска при Шампобере не только сохранили честь, но покрыли себя бессмертной славой, сражаясь без кавалерии против четверных сил, предводимых самим Наполеоном, с утра до поздней ночи»^>10. Урон корпуса Олсуфьева в этом деле вообще простирался до 2 000 человек, девяти орудий и нескольких зарядных ящиков. В числе пленных, кроме генералов Олсуфьева и Полторацкого, находился артиллерии полковник Засядко^>11. Со стороны французов урон вообще не превышал 600 человек; в числе раненых был генерал Лагранж^>12.

Наполеон пригласил к себе ужинать генерала Олсуфьева, но как Олсуфьев с большим лишь трудом объяснялся по-французски, то Наполеон послал за Полторацким и в присутствии маршала Бертье, Нея, Мармона и министра иностранных дел Маре спросил у него:

– Сколько вас сегодня было в деле?

– 3 690 человек с 24 орудиями, —отвечал Полторацкий.

– Вздор! Не может быть! В вашем корпусе было по крайней мере 18 000 человек.

– Русский офицер не станет говорить вздора: слова мои – настоящая истина. Впрочем, вы можете спросить о том других пленных.

– Если это правда, то, по чести, одни русские умеют так жестоко драться. Я прозакладывал бы голову, что вас было по меньшей мере 18 000.

– Однако же мы разбиты, и я в плену.

– Это ничего не значит. У вашего императора в плену до пятидесяти лучших моих генералов, которые вам ни в чем не уступят. Хотя в победе моей нет большой чести, потому что войска мои дрались с вами целый день, однако же последствия дела для меня важны: сегодня я разбил вас, завтра уничтожу Сакена, в четверг авангард Витгенштейна, в пятницу нанесу Блюхеру такой удар, от которого ему не опомниться, а потом на Висле предпишу мир императору Александру.

– Дело довольно трудное, – возразил Полторацкий.

Затем Наполеон завел разговор о войне 1812 года и сознался, что Кутузов обманул его своим фланговым маршем. Но когда дошла речь до пожара Москвы, то он, рассердясь не на шутку, сказал:

– Сжечь столицу – варварская мысль, пятно для вашей нации. Я брал Берлин, Мадрид, Вену, и нигде этого не случалось.

– Русские не раскаиваются, а восхищаются последствиями своих дел.

Наполеон, топнув ногой, приказал пленному выйти вон, но вслед за тем опять

потребовал к себе, осыпал похвалами и вдруг спросил:

– В каком числе русская гвардия? Как сильна ваша армия? Где ваш государь? Где генерал… и проч.

На все такие вопросы Полторацкий отвечал: «Не знаю».

– Я хотел бы иметь удовольствие побеседовать с вами, но ваш ответ «не знаю» меня останавливает.

Полторацкий объяснил, что расположение армии есть тайна, которую не позволяют ему нарушать присяга государю и долг отечеству.