Он развивал русский язык? А скорее – засорял, загромождал.

И дело даже не в объеме его романов. Его копирование – есть ярчайший пример «грязного» творчества. Одно тянется за другим, другое за третьим, третье за десятым – и в результате кто-то женился, кто-то умер, кто-то ещё что-то – так течёт бесконечная бытовая жизнь со своими страстями. Это всё равно, что, посмотрев спектакль, взяться его детально описывать (не без маленькой выдумки, конечно), максимально приближаясь к оригиналу. Или же заменять одни имена другими и выдать за самостоятельное. Грешно.

Это ещё Пушкин занёс с Запада этот копировальный метод. Толстой развил его до гигантизма и абсурда. И уже затем Запад взялся подражать Толстому.

Опять же дело не в объеме. Пусть себе. Толстой отпустил нить Художественности, удалил мечтательное авторское «я» из её ткани.

Замечательно, что в «Слове о полку…» наличествует фантастическая образность, и авторское «я», и желание найти смыслы, и собственная оценка происходящего. У Толстого же – приём авторской бесстрастности стал самоцелью. Но объективность в Художественности – ремесленнический примитивизм и авторская несостоятельность.

Потому всю жизнь и писал дневники, что не вкладывал своей сути в произведения. Заблуждался и лукавил – опять же по причине желания переплюнуть всех в эпическом.

И именно своими дневниками он замечателен. Но без Художественности они не дали ему возможность создать Новый мир, в них он лишь создал свой образ – непревзойденный образ Актёра жизни, оставшегося в Толстовском круговороте бытия.

Именно он отвоевал большую часть языкового пространства у метода Гоголя. Отчего после Достоевского Гоголевское творчество мелькало всё реже. Да и не каждому такая самоотдача была по силам.

Художественная фантазия – один из главных факторов в истинном творчестве. Именно с её помощью проектируется будущее и формируется авторская воля. Толстой так и не развил её. Он утверждал существующее.

Это центробежные земные защитные силы (инстинкт общественного выживания) проявились через его творчество. Ибо создание Новых миров (центростремительное движение к ядру Творческого Начала) грозит переменой существующих порядков, гибелью общественным, а то и природным системам. Понятная защитная реакция. Но от подобного творчества накапливается «грязь» человечества – мелкие бытовые личности и судьбы. Они так же фатальны и циклообразны, как рыбы, как повседневное бесконечное существование вне Авторского смысла.

И Достоевский, и Толстой – две крайности (один – вперёд, другой – назад), обе со знаком «минус». Толстой понимал лживость своего состояния и своих бесконечных трудов и всегда рвался убежать от самого себя. Эта раздвоенность измучила его.

Это Творческое Начало не давало ему покоя и требовало найти точку опоры. Но работоспособность – не наитие и даже не вдохновение. Сколько я прочёл добротно написанных книг, и только в нескольких из них встретил своё творческое «я». А у Толстого – только беспрерывные «объективные» истории о чьих-то актёрских жизнях.

Все эти человеческие судьбы так же фатальны, как судьбы «Му-Му» и «Каштанок». «Не бейте собак и людей, не давайте им страдать от голода и насилия», – такая «моральная цель», вставшая во главу угла толстовского творчества, не могла ему дать вычлениться в Сочинителя.

Творческое «я», как золото, редко встречается в чистом виде. И, как золото в пароде, оно вплавлено в тексты, и содержание его всегда различно.

Естественно, что и Толстой «вкрапил» в своё творчество личностное «я», но лишь с позиции нравственности – одной своей умственной частью, а всё остальное бесхозно рассеял в дневниках и в общении.