Галлу было всего около сорока лет, когда он погиб. Он был поэтом, и его элегии пользовались известностью в древности. Они утрачены уже много веков, и у нас нет особых оснований сожалеть об этом – не только потому, что Квинтилиан находил их стиль жестким, но и из-за их содержания, целиком посвященного любовным и галантным темам. Вергилий был его другом, посвятил ему свою последнюю эклогу и, как говорят, завершил четвертую книгу «Георгик» похвалой Галлу. После его гибели он по приказу Августа заменил этот фрагмент эпизодом об Аристее, что для нас, несомненно, лучше панегирика человеку, более достойному ума, чем сердца.

Сенат постановил вознести богам торжественные благодарения за раскрытие и подавление заговора Галла, как если бы речь шла о враге народа, чьи козны угрожали благополучию государства. Это был пример лести, который впоследствии повторялся и преумножался при следующих императорах.

Но ни сенатский указ, ни покровительство принцепса не избавили доносчика от ненависти честных людей. Его презирали как предателя, изменившего другу; его считали опасным человеком, от которого нельзя было слишком остерегаться. И Прокулей, знатный римский всадник, пользовавшийся большим уважением Августа, встретив Ларга, прикрыл рукой нос и рот, желая дать понять, что в присутствии такого доносчика даже дышать было небезопасно. Это могло бы заставить поверить, что в поведении Галла было больше легкомыслия и безумия, чем преступления. Ведь если бы он действительно замышлял заговор против принцепса, тот, кто раскрыл бы его злые намерения, поступил бы как добрый гражданин, а не как предатель.

Несчастье Галла не стало уроком для Эгнатия Руфа, другого безрассудного и мелкого человека, который, будучи эдилом и хорошо послужив обществу в борьбе с пожарами, вообразил себя первым человеком своего времени и был настолько тщеславен, что по окончании службы вывесил объявление, в котором заявлял и уверял, что город обязан ему своим спасением. Это детское тщеславие заслуживало лишь насмешек, и оно не было наказано иначе. Но вскоре оно привело Эгнатия к дерзким и преступным замыслам, за которые он поплатился головой, как мы расскажем в своём месте.

Агриппа неустанно приумножал свою славу, трудясь для славы Августа; он был совершенным образцом министра, который, давая своему господину наилучшие советы, оставлял ему всю честь; и который в великих предприятиях, предпринимаемых для общественной пользы или украшения города, забывал о себе и стремился обратить взоры граждан лишь на императора.

В этом году он завершил грандиозное сооружение, задуманное ещё Юлием Цезарем, значительно продвинутое Лепидом, но оставшееся незаконченным из-за гражданских войн. Это были так называемые парки – места для собраний триб и центурий. О них уже упоминалось ранее. Каждая триба и каждая центурия входили в эти парки, чтобы подать свой голос в определённом порядке, избегая беспорядка, неизбежного при слишком большом скоплении народа. Изначально они были простыми деревянными постройками без крыши, пока Цезарь, воюя в Галлии, не задумал перестроить их в мраморе, покрыть кровлей и окружить прекрасными просторными портиками. Цицерон, который тогда старался поддерживать дружеские отношения с Цезарем, должен был вместе с Оппием руководить работами. Мы не знаем, насколько далеко продвинулся Цезарь в осуществлении этого плана. Дион приписывает Лепиду возведение основной части здания, но только из камня. Агриппа добавил украшения – мраморную облицовку, изысканные скульптуры и росписи. При торжественном освящении он назвал их Юлиевыми парками – именем, напоминавшим и о Цезаре, авторе проекта, и об Августе, при котором он был доведён до совершенства.