Так и шло время. Чудесные рассказы, уроки с понедельника по субботу, полные «музыки, музыки и только музыки», и вдруг оказалось, что Йоханнес вырос и стал очень похож на человека с фотографии, стоявшей на ночном столике в спальне матери, – на своего отца, которого он никогда не видел.

Каждое утро, когда сын садился завтракать, Ортруда, глядя на него, радовалась, что назвала его именем мужа. Потому что Йоханнес, несмотря на юный возраст, был уже точной копией того молчаливого, высокого, светловолосого мужчины, которого она так любила.

Красивый замкнутый подросток жил в своем мире, где не было отца, а были только пианино, мать и герр Шмидт. В этом мире, созданном только для него, Йоханнес чувствовал себя спокойно и уверенно, а все, что находилось за пределами его маленькой вселенной, было для него враждебной территорией. Хуже всего была школа – место, где не было друзей, но было много бездушных учителей. В классе он выбрал парту в дальнем углу – там до него труднее было добраться; на переменах он с отрешенным видом слонялся по школьному двору. Те, кому полагалось быть его товарищами, вместо этого дразнили и задирали его. Их бесило, что он не такой, как они. Йоханнеса игнорировали, над ним насмехались, порой даже пускали в ход кулаки… Но при всем том он не был запуганным и забитым. Он умел держать удар. Сколько мальчишки над ним ни смеялись, сколько ни досаждали, сколько ни били, им не удавалось сломить его дух: у Йоханнеса была надежная броня, которая крепла с каждым днем. И была она не из стали – броней Йоханнеса было то, о чем его обидчики понятия не имели: музыка.

Со временем мальчишки, убедившись, что донимать Йоханнеса бесполезно, оставили его в покое, и он, оберегаемый своей все расширяющейся музыкальной вселенной, продолжил выживать во враждебном мире школы. Он успешно сдавал экзамены по всем предметам, чтобы больше к ним не возвращаться. Он делал все возможное и невозможное, чтобы этот ужас поскорее закончился. Он день за днем ostinato терпел эту пытку, мечтая только об одном: поскорее вернуться домой, в свой мир, к своему верному другу – пианино. Играть на нем было единственным желанием Йоханнеса, его единственной, неутолимой страстью.

С того самого далекого дня, когда он, семилетний, впервые сел за инструмент и заиграл, с той самой недели, когда герр Шмидт творил для него музыкальный мир, Йоханнес точно знал свое предназначение. А потому все, что выходило за пределы океана из восьмидесяти восьми клавиш, не представляло для него никакого интереса.

Он с жадностью прочитывал биографии музыкантов, которые мать покупала для него у букинистов и которые дополняли и уточняли те чудесные истории, что рассказывал ему герр Шмидт. Ноты каждого нового произведения, которое приносил учитель, Йоханнес тщательнейшим образом разбирал, анализировал и играл пьесу до тех пор, пока не заучивал наизусть. Выученные произведения оставались в его памяти навсегда.

Чем больше он учился, тем больше ему это нравилось и тем сильнее становилась жажда новых знаний. Его все увлекало, все вызывало у него восторг, но с приходом юности он стал выделять среди композиторов тех, чья музыка была ему ближе. Разумеется, он, следуя рекомендациям учителя, каждый день начинал свое плавание с какой-нибудь из маленьких прелюдий Баха, но, как только выходил в открытое море, его паруса наполнялись ветром романтизма: Шуберт, Шопен, Лист, песни без слов, фантастические фантазии, волнующие ноктюрны, вальсы на три счета, эфемерные прелюдии, экспромты…

Вот так и плыл Йоханнес по жизни до того летнего дня, последнего дня учебного года, когда ветер вдруг резко переменился и заставил парусник изменить курс.