Вернувшись из школы, он, как всегда, застал дома герра Шмидта. Только сидел учитель не на своем обычном месте, возле пианино. Два самых важных в жизни Йоханнеса человека сидели за обеденным столом. Оливковые глаза матери казались зеленее, чем обычно, – сияли зеленым светом надежды. Герр Шмидт поднялся, улыбнулся сквозь усы а-ля Ницше и величавым жестом указал на свободный стул. Йоханнес остановил весь день звучавший в его голове Второй ноктюрн ми-бемоль мажор Шопена, сел, выжидательно посмотрел на мать, на герра Шмидта и приготовился слушать.

– Пришла пора собираться, мой мальчик, – начал учитель.

Его basso profondo звучал как никогда глубоко. По словам герра Шмидта, настало время учиться у других музыкантов, которые помогут Йоханнесу по-новому взглянуть на музыку, откроют перед ним новые перспективы и заполнят пробелы в его образовании.

– Я уже слишком стар, и мне недолго осталось, – продолжил герр Шмидт со смирением мудреца. – Я дал тебе все, что мог, и больше ничему не смогу тебя научить. В свои пятнадцать лет ты играешь так, как я не играл никогда.

Слова герра Шмидта глубоко тронули Ортруду и Йоханнеса. Только сейчас они поняли, как любят этого старика, появившегося в их жизни именно в тот момент, когда это было необходимо. Ортруда любила его за альтруизм и щедрость, за искренность и за ту самоотверженность, с какой он учил ее сына музыке. А Йоханнес любил его как творца, как учителя… как отца, которого он никогда не видел.

– Ты должен идти вперед, – добавил старик. – У тебя огромный талант, и ты сможешь достичь всего, чего захочешь. Поэтому мы с твоей матерью решили, что тебе следует отправиться в Лейпциг и продолжить образование в Королевской консерватории.

На лице Йоханнеса не дрогнул ни один мускул. В душе он всегда понимал, что этот момент когда-нибудь настанет. Он читал об этом в биографиях почти всех музыкантов. Переломный момент. Краеугольный камень в становлении человека.

Его охватило волнение. Лейпциг представился ему Ханааном, землей обетованной, где текут молоко и мед. Ухватившись за крышку стола, он глубоко вздохнул, чтобы успокоить биение сердца, и увидел, как по щеке матери скатилась слеза – слеза радости и печали. Как она радовалась за него! И как в то же время ей было за него страшно! Он же совсем еще ребенок! Йоханнесу было всего пятнадцать, и мать боялась, что вдали от дома с ним может что-нибудь случиться. Очень боялась. И еще боялась остаться одна. Но она понимала, что решение об отъезде – это правильное решение, что именно так и нужно поступить. Они с герром Шмидтом давно во всех деталях обсудили этот вопрос. «Это предназначение Йоханнеса, – убеждал учитель. – И не стоит так беспокоиться: я уже все уладил».

Он действительно все уладил.

Старик в черном костюме, в больших круглых очках, с усами а-ля Ницше и почти лысым черепом сделал все, что мог. Несколькими месяцами ранее он съездил в Лейпциг, где встретился со своим бывшим учеником Штефаном Крелем, когда-то многообещающим молодым пианистом, а теперь ни больше ни меньше как директором Королевской консерватории города Лейпцига.

Решительно открыв дверь величественного здания на Грассиштрассе, старик шагнул внутрь, пересек вестибюль и по широкой лестнице из белого мрамора поднялся на второй этаж. Секретарша тут же, не заставив ждать в приемной ни секунды, пригласила его пройти в кабинет директора.

Они не виделись много лет, и директор Крель встретил герра Шмидта так, как и должен встречать учителя ученик, не забывший, что своими профессиональными успехами он в большой степени обязан тому, кто его когда-то учил. Едва герр Шмидт показался в дверях, директор – костюм в клетку, безукоризненный пробор в набриолиненных волосах – машинально пригладил бородку, вскочил, словно подброшенный пружиной, и, вытянув вперед длинные руки, шагнул навстречу. Они обнялись. А после долгих объятий, рукопожатий и похлопываний по плечу бывший ученик и бывший учитель удобно расположились в глубоких креслах у большого окна, в которое лился солнечный свет.