Так что несколько дней превратились в несколько недель, и еще несколько недель, потом недели превратились в месяцы, и Ортруда оказалась в таком же капкане, что и ее сын. Только траншея была другая – ее скромный дом возле Магдебургского собора. Там, под сенью готических башен собора, в котором покоился прах Оттона Великого, короля франков и первого императора Священной Римской империи, она ждала. Ждала и привыкала к одиночеству и тоске. Постепенно тоска настолько прочно вошла в жизнь Ортруды, что, казалось, ее можно было видеть, слышать и осязать.

А еще Ортруда привыкла к тишине, к фотографиям на ночном столике, к грязным ботинкам в прихожей, к завалу на письменном столе, к тому, что одежда только зря пылится в шкафах… Со временем она привыкла обедать за столом в компании двух пустых стульев, на которых когда-то сидели ее муж и сын.

Она тосковала по ним. Тосковала отчаянно. Особенно по ночам, когда выключала свет, ложилась в постель и закрывала глаза. Они снились ей каждую ночь, и тогда она начинала дышать stringendo, а когда доходила до tempo rubato, с ее губ срывались дорогие имена: «Йоханнес! Йоханнес!»

Каждый раз, не обнаружив первого Йоханнеса рядом с собой в супружеской постели, она испытывала мучительную боль. Ее сердце разрывалось каждый раз, когда, заглянув в комнату второго Йоханнеса – ее сына, попавшего в капкан войны, – она никого там не находила.

Единственное, что помогало ей – пусть ненадолго, пусть немного – заполнить страшную пустоту, было стоявшее в гостиной пианино. Старое пианино компании «Гротриан – Штайнвег».

Она садилась за инструмент, и ей казалось, что рядом садится ее муж – служащий муниципалитета, страстный любитель музыки, купивший когда-то с рук это пианино, чтобы музицировать в свободную минуту. А иногда ей казалось, что она слышит игру сына – виртуоза, который начал играть, когда ему едва исполнилось семь. Сам начал. Никто его не заставлял.

Тоска словно отступала, когда Ортруда вспоминала тот день.

Это был обычный день. Обычный облачный день. И все в тот день шло как обычно до той минуты, когда ребенок взобрался на банкетку, поднял крышку пианино и заиграл. Он играл детские песенки и популярные мелодии. Играл так, словно занимался этим всю жизнь: не сбиваясь, не останавливаясь – так, будто легче этого ничего на свете не было.

Пораженная этим чудом, мать бросилась на поиски учителя, который смог бы направить внезапно открывшийся дар в нужное русло.

Долго искать не пришлось: поблизости жил герр Шмидт, бездетный вдовец, пианист, который, завершив многолетнюю и не очень удачную карьеру исполнителя, покинул сцену и вернулся в родной город. Обиженный на обделившую его судьбу, герр Шмидт жил затворником и занимался тем, что давал на дому уроки музыки. Он чувствовал, что его жизнь приближается к cadenza finale. У него не осталось никаких надежд, и он одевался во все черное, а разочарованный взгляд прятал за толстыми стеклами больших круглых очков. У него были густые черные усы, как у Ницше, и почти абсолютно лысый череп. Те несколько длинных седых волосков, которые у него еще оставались, даже приносили пользу окружающим: ветер раздувал их, когда герр Шмидт шел по улице, и они превращались в отличный флюгер, позволявший определить направление ветра. И вот судьба дала этому обиженному ею человеку второй шанс в тот день, когда он познакомился с маленьким Йоханнесом.

Когда старик услышал о семилетнем вундеркинде, который играет так, будто игра на фортепиано – самое легкое дело на свете, он ощутил