Немецкий народ!
Все сорок три года, что прошли со дня создания империи, мои предшественники и я делали все возможное для того, чтобы сохранялся мир во всем мире и чтобы наше мощное развитие осуществлялось мирным путем. Но враги завидуют нашим успехам.
Осознавая свою ответственность и силу, мы выдержали все тайные и явные нападки с востока, запада и из-за океана. Но нас хотят унизить. От нас требуют, чтобы мы сидели сложа руки, в то время как враг готовится к коварному нападению на нашего союзника, который пытается отстоять репутацию великой державы. Унижая нашего союзника, враг унижает и нас. Он ставит под сомнение нашу честь и нашу мощь.
Пусть решит меч! В мирное время враг набрасывается на нас.
А потому – к оружию! Всякое колебание или сомнение – это предательство родины!
Речь идет о том, быть или не быть империи, созданной нашими отцами, быть или не быть нашей силе, быть или не быть Германии.
Будем же биться до последнего вздоха! Сплотимся в борьбе против враждебного мира! Германия всегда была непобедима, когда была едина!
Вперед, с Богом, который будет с нами, как был с нашими отцами!
Вильгельм II, кайзер Германии и король Пруссии Берлин, 6 августа 1914 года
После пары месяцев изматывающей военной подготовки настал роковой момент отправки на фронт. В тот октябрьский день 1914 года Йоханнес, изо всех сил стараясь казаться спокойным, утешал мать.
– Не волнуйся, мама! – Голос его дрогнул. – Все говорят, что к Рождеству война закончится и мы вернемся домой.
Ортруда не слышала ни одного слова.
Она смотрела на сына и не узнавала его. После двух месяцев в гарнизоне Бернбурга он очень изменился. Стал другим – бледным, худым, с ореолом глубокой меланхолии, окружавшим его чело и терзавшим его, словно терновый венец.
Оба старались держаться, но оба понимали, что Йоханнесу будет очень трудно выжить на войне. И дело было даже не в музыке и всем, что с нею связано. Дело было в том, что Йоханнес нигде не мог стать своим. И худшее, что могло с ним случиться, – это оказаться солдатом на линии фронта. Вот почему столько боли было в глазах матери и сына, когда они смотрели друг на друга.
Они обнялись. Не так, как столько раз обнимали друг друга прежде на этой так хорошо им знакомой платформе магдебургского вокзала. Сейчас в их объятии не было радости или нежности – в нем было отчаяние. Но это долгое прощальное объятие дало им то, что в ту минуту было важнее всего: надежду на скорую победу и возвращение к привычной жизни. Эта надежда – а вернее, иллюзия – стала их единственной опорой.
Раздался паровозный свисток.
Пора.
Кто-то вырвал Йоханнеса из рук матери и втолкнул в вагон товарного поезда, до отказа забитого молодыми немцами, жаждущими испытать судьбу.
Под крики «Ура!» и аплодисменты состав тронулся. Несколько мальчишек, только что закончивших расписывать стены вагонов мелом, запрыгнули в поезд уже на ходу. Надписи, оставленные ими, были такими же глупыми, как и сами эти семнадцатилетние юнцы: «Я еду на войну!», «Мой штык хочет крови!», «Встретимся на бульварах Парижа!».
Всеобщее воодушевление достигло предела. Отцы и деды бросали новобранцам цветы и посылали воздушные поцелуи. И лишь Ортруда в отчаянии пыталась отыскать глазами Йоханнеса, разглядеть его через какую-нибудь щель, увидеть в дверях вагона, куда его втолкнули.
Но увидеть его Ортруде так и не удалось.
Наконец, оставив позади платформу с ликующей толпой и убитой горем Ортрудой, злосчастный поезд с человеческим грузом скрылся из глаз. Двигаясь a tempo marcato в западном направлении, он вез Йоханнеса на его лишенную музыки Голгофу – на Западный фронт.