Д. З.: Ну да, он её и получил.

– Другой момент. При Брежневе, потом это повторится в 1995-98 годах при Ельцине, юбилею Победы стали придаваться черты помпезности, театрализации. Есть у памяти официальная, парадная сторона, но никуда не денется память подлинная, народная. Историки начинают уходить от освещения только хода военных операций и массовых сражений, обращаются к темам, которые раньше были втуне, либо под запретом – тяжести войны, предательство, измены, коллаборационизм, военные преступления.

В. Д.: Интересная деталь. 1985 год, казалось бы, перестройка, Горбачев – молодой, современный, желающий перемен политик. Он приходит к власти в марте, а затем накануне 9 мая в его докладе под продолжительные аплодисменты произносится имя Сталина.

– Для меня ничего в этом удивительного нет, потому что когда мы говорим о Победе, мы должны говорить и о верховном главнокомандующем, этого вы никуда не денете. К тому же, о Горбачеве пошла молва как о сильном политике, не побоявшемся после длительного замалчивания назвать имя Сталина.

Д. З.: Ну, не знаю, возьмите ту же самую Германию, где была проведена денацификация и духовную опору нация-то и не потеряла. Они, по-моему, прекрасно себя чувствуют без Гитлера.

– Но сначала они были побеждены, разгромлены, Третий рейх исчез с лица Земли. Проблема преодоления прошлого решена немцами гораздо серьезнее, чем у нас.

В. Д. Как-то на «Эхе Москвы» Герхард Шредер, еще будучи канцлером, давал интервью и когда слушатели начали задавать ему вопросы кто-то спросил его про национальную идею в Германии. Его всего перевернуло, перекорежило. Он сказал, что нет-нет, не надо нам ничего такого, с национальной идеей мы уже пожили.

– Поэтому нельзя допустить каталогизации 9 мая. Никто не должен и не имеет права присваивать этот праздник, приватизировать его. Праздник Победы – решающий фактор для конструктивного национального согласия, в котором нуждаются и власть, и общество. А память о Победе – это не только бронза и гранит, но простое, негромкое человеческое слово, сказанное о тех, кто сражался и погибал.

Беседа с ведущим FM Александром Неклессой[4]

– …Говорить мы сегодня будем об образах будущей России, о тех образах, которые возникали, конкурировали на протяжении XX века, потому что и Россия, и мир на протяжении всего XX века переживали какой-то грандиозный перелом, который, в общем-то, продолжается и даже приобретает ещё большую грандиозность. Если бы меня спросили, как охарактеризовать XX век, я бы сказал, что это век перманентного транзита от одной переломной стоянки к другой. И здесь возникает проблема: какие же всё-таки концепции развития оказывались конкурентоспособными, почему те концепции развития, которые обретали реальность, становились доминантными? А маски… Маски потому, что, ну вот, уж не знаю, это особенность, которая в России была ярко выражена. Всегда был персональный носитель той или иной концепции: Ленин, Троцкий, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Горбачев. Все эти люди – не просто политические лидеры, они выражали какую-то новую ступень, новую грань, новый аспект в движении России. Как вы считаете, в Российской империи, которая потерпела крах прямо в начале XX века, существовала какая-то картина будущего, какой-то свой смысл развития, или его просто не было, и в силу этого крах и произошёл?

– Конечно, вы сами знаете, что на рубеже веков всегда возникают различные сценарии будущего. И, конечно, не явился исключением рубеж XIX–XX века, когда Россия развивалась стремительно – высокая социальная мобильность, миграция из деревни в города, половина населения – люди до 20 лет.