Нетрудно понять, что помешало ассасинам, несмотря на их долговременное существование и силу сопротивления, выйти из рамок зловредной секты и образовать из себя государство, как это удалось столь близко с ними связанным по своему происхождению карматам Бахрейна и Фатимидам. Между тем как те и другие сумели в надлежащий момент приобрести власть над известным национальным элементом, арабским или берберским, с самого начала делая орудием борьбы меч мятежника, а не кинжал убийцы, – ассасины не обладали никаким средством влиять на крупные массы народа, которых довольно легко привлечь к себе открытым насилием, но никак не коварным убийством. Я не думаю также ни в каком случае, что Хасан ибн Саббах когда-либо намеревался идти той же дорогой, как упомянутые измаилитские его собратья. Всякий раз, когда мы слышим о возмущениях, задуманных батинитами[79], как большей частью называют их историки, то дело идет или о завоевании нового укрепления, или об обыкновенном бунте с единственною целью вызвать смуты и несчастья. Таким образом, за действием ассасинов не скрывалось истинно национальной подоплеки, хотя отдельные приверженцы и видели в своей секте выражение недовольства персов шиитского направления турецким управлением: вследствие этого ассасины, как мне кажется, не пытались возбудить к открытому восстанию более обширные округа, как, например, так близко к ним лежащие Табаристан и Джурджан – старинные центры непокорности всякому правительству. Впрочем, хотя темная деятельность этой беспримерной в истории династии – частные судьбы которой не представляют для нас дальнейшего интереса – зависела единственно от сравнительно незначительного числа отдельных личностей, но она имела огромное влияние на развитие исламского мира. Где бы только, от Хорасана до Сирии, ни возвышалась, во время вскоре разразившихся войн между султанами и эмирами, выдающаяся личность, нарушавшая – по мнению главы секты, который внимательно следил за всеми событиями из своего Орлиного Гнезда, – равновесие борющихся друг с другом сил, для нее уже был отточен кинжал федавия, и не раз таким способом внезапно оканчивалось начинавшееся улучшение печальных государственных условий. Если глава ассасинов не стремился возбуждать в массе народа иного волнения, кроме волнения страха и ужаса, то, с другой стороны, он, естественно, желал быть вполне уверенным в том, что с ним везде находятся в согласии подходящие для его целей люди, которые могли доставлять ему ценные сведения и от которых он мог ожидать, что они повлияют в желательном для батинитов направлении на государей и придворных, заведут интриги при дворах султанов и эмиров, словом, сделают все нужное для достижения питаемых главою секты намерений.

Мы имеем доказательства, что высокопоставленные военачальники и сановники сельджукских династий не раз вступали в тайные сношения с повелителями Аламута. Слишком многие были готовы оказывать весьма веские услуги за то, чтобы удар кинжала был направлен на соперника или на личного врага, и скоро стало ясно, что прилив новой турецкой крови в тело стареющего арабско-персидского ислама не вызвал оздоровления испорченных соков; врожденная турецкая честность была вытеснена уже в третьем поколении господствующих семей персидскою склонностью к обману и хитрости, и если магометанские государи до появления на сцене великого Нуреддина могли почти сравняться в вероломстве с христианскими рыцарями-крестоносцами, то не могло быть и намека на то, чтобы нашелся человек, который смелым и честным ударом поразил бы батинитского дракона – того дракона, которого так удобно было в случае нужды употребить для истребления опасного противника. Не раз по повелению султана войска его направлялись против Аламута, и не раз жители Орлиного Гнезда были почти принуждены к сдаче голодом; но всякий раз случалось какое-нибудь таинственное происшествие – то внезапная смерть повелителя, то неосторожность нападающих, так что в последнюю минуту приходилось снять осаду. Нам так же легко представить себе ослабляющее влияние подобных обстоятельств на всю государственную жизнь, как вообразить ту иронию, какую вызывало в страшном знатоке людей Хасане, «старце гор»