О количественных показателях следственной работы[154] достаточно красноречиво говорит следующий факт. В 1846 г., например, в Санкт-Петербурге работало пятнадцать приставов следственных дел[155], а в Москве лишь шесть[156]. В таком крупном городе империи как Казань примерно в то же время работал только один пристав следственных дел – коллежский асессор П. И. Стародубов[157].

Постепенно совершенствовалась организация расследования преступлений, чему немало способствовал центральный аппарат МВД Российской империи, разрабатывавший различные правила и предписания по разным вопросам расследования отдельных категорий преступлений.

Особое внимание, как это видно из регулярно публикуемых ведомственным журналом обзоров правительственных действий МВД[158], уделялось расследованию групповых преступлений, в частности деятельности разбойничьих шаек, промышлявших на обширной территории страны. Например, в 1845 г. в соответствии с приказом («повелением») МВД в целях предотвращения сговора арестантов, прикосновенных к одному и тому же делу, было предписано таковых размещать раздельно в арестантских одиночных помещениях[159].

Организация расследования конкретных преступлений была, с современных позиций, несложна, хотя, наверное, нельзя сказать, что и современные следственные органы очень сильно ушли вперед в деле организации расследования незамысловатых преступлений.

Вот как, например, проводилось расследование по факту убийства, совершенного 6 апреля (по ст. стилю) 1846 г. в деревне Бельщина Юхновского уезда Смоленской губернии, где восьмилетний крестьянский мальчик отрубил ножом голову своему двухлетнему брату, а также причинил тому другие телесные повреждения. С целью сокрытия преступления братоубийца порезал себе передний хрящ на горле, а затем сообщил соседу крестьянскому сыну Борису, что на него и брата напали бродячие нищие. При расследовании этого убийства производились розыскные мероприятия по поиску нищих (однако «нищих по розыску не открылось»), медицинское исследование трупа лекарем (в том числе, на предмет определения прижизненности и посмертности телесных повреждений на теле убитого), были допрошены упомянутый Борис, мать и сестра мальчиков, а также другие соседи и сторонние понятые (т. е. проведен повальный обыск. – С. К.). Все показали, что никого в убийстве двухлетнего Ивана не подозревают, а об его брате Дмитрии единогласно «объявили, что он и от природы, и по избалованности покойным отцом, уже и прежде был замечен сердца злого». Малолетний же убийца впоследствии сознался, что никаких нищих не было, а преступление «сделал» он сам. Так убийство было раскрыто[160].

Еще один пример из следственной практики той эпохи.

24 июля (по ст. стилю) 1859 г. полицией была задержана и обыскана Марианна Кленас, имевшая при себе узел, наполненный разной одеждой. При допросе она призналась в совершении восьми краж из дворов разных лиц. Потерпевшие, допрошенные по делу следователем (частным приставом), подтвердили обстоятельства краж. По делу было составлено восемь очень кратких и не подробных актов местного осмотра (протоколов осмотра места происшествия. – С. К). Все изъятые у М. Кленас вещи были предъявлены потерпевшим на опознание (при опознании другие похожие вещи, не имеющие отношения к делу, потерпевшим одновременно с похищенными вещами не предъявлялись). Все потерпевшие свои вещи опознали. Кроме того, по делу был проведен повальный обыск о личности М. Кленас[161].

Дореформенное русское уголовное судопроизводство отводило косвенным доказательствам – уликам – весьма незначительную роль, что было характерно для процесса, носившего по существу инквизиционный характер. Однако к середине XIX в. несовершенство лежащей в основе судопроизводства теории формальных доказательств все чаще обращало на себя внимание процессуалистов. Известную роль в критике этой теории играла и развивающаяся практика использования вещественных доказательств, чему способствовали достижения, в первую очередь, судебной медицины и химии