В греческой истории мало контрастов, более запоминающихся или более поучительных, чем контраст между этим олигархическим заговором, возглавляемым некоторыми из самых умелых рук в Афинах, и демократическим движением, происходящим в то же самое время на Самосе, среди афинского войска и саамских граждан. В первом случае мы с самого начала не видим ничего, кроме корысти и личных амбиций: сначала партнерство с целью захватить для собственной выгоды власть в государстве; затем, после достижения этой цели, разрыв между партнерами, вызванный разочарованием, одинаково эгоистичным. Мы видим, что они апеллируют только к самым худшим тенденциям: либо к хитрости, чтобы использовать доверчивость людей, либо к внесудебным убийствам, чтобы воздействовать на их страх. В последнем случае, напротив, взывают к чувствам общего патриотизма и равного, общественного сочувствия. Та сцена, которую мы читаем у Фукидида, – когда солдаты вооружения и граждане Самии торжественно поклялись друг другу поддерживать свою демократию, поддерживать гармонию и добрые чувства друг с другом, энергично продолжать войну против пелопоннесцев и оставаться во вражде с олигархическими заговорщиками в Афинах, – является одной из самых драматических и вдохновляющих сцен, которые встречаются в его истории. [Более того, мы видим на Самосе такое же отсутствие реакционной мести, как и в Афинах, после того как нападение олигархов, как афинских, так и саамских, было отбито; хотя эти олигархи начали с убийства Гипербола и других. Во всем демократическом движении на Самосе прослеживается благородное превознесение общих чувств над личными и в то же время отсутствие свирепости по отношению к противникам, чего никогда не было в греческом лоне, кроме демократии.

Действительно, это было особое движение щедрого энтузиазма, и детали демократического правительства соответствуют ему лишь в малой степени. Ни в жизни отдельного человека, ни в жизни народа обычное и повседневное движение не выглядит достойным тех особых периодов, когда человек поднимается над своим уровнем и становится способным на крайнюю преданность и героизм. И все же такие эмоции, хотя их полное преобладание никогда не бывает иным, чем преходящим, имеют свое основание в жилах чувств, которые даже в другое время не исчезают полностью, а входят в число разнообразных сил, склонных изменять и улучшать, если не управлять, человеческие действия. Даже моменты их преходящего преобладания оставляют после себя светлый след и делают людей, прошедших через них, более склонными к тому, чтобы вновь воспринять тот же великодушный порыв, хотя и в более слабой степени. Одним из достоинств греческой демократии является то, что она действительно поднимала это чувство равного и патриотического единения: иногда, в редких случаях, как в сцене на Самосе, с подавляющей интенсивностью, так, чтобы воодушевить единодушную толпу; чаще, в более слабых приливах, но таких, которые давали некоторый шанс честному и красноречивому оратору успешно воззвать к общественному чувству против коррупции или эгоизма. Если мы проследим за движениями Антифона и его товарищей по заговору в Афинах во время демократических выступлений на Самосе, то увидим, что в них не только не было такого великодушного порыва, но успех их плана зависел от того, сумеют ли они вытравить из афинской груди всякий общий и активный патриотизм. Под «холодной тенью» их олигархии – даже если предположить отсутствие жестокости и хищничества, которые, вероятно, вскоре стали бы распространенными, если бы их власть продлилась, как мы узнаем из истории второй олигархии Тридцати – у афинской толпы не осталось бы никаких чувств, кроме страха, раболепия или, в лучшем случае, прирученной и тупой преданности лидерам, которых они не выбирали и не контролировали. Для тех, кто считает, что различные формы правления отличаются друг от друга главным образом чувствами, которые каждая из них склонна внушать как магистратам, так и гражданам, современные сцены в Афинах и на Самосе позволят провести поучительное сравнение между греческой олигархией и греческой демократией.