Однако, обольщённые перспективой персидской помощи, многие заговорили о походе на Пирей для спасения Афин. Алкивиад, зная, что его обещания – обман, решительно отговорил их, указав, что это оставит Ионию без защиты. После собрания он снова отправился к Тиссаферну – якобы для выполнения договорённостей.

Фактически освобождённый от изгнания, Алкивиад начал новую игру. Сначала он играл за Афины против Спарты, затем за Спарту против Афин, потом за Тиссаферна против обоих, а теперь снова за Афины. Но на деле он всегда играл только за себя. Теперь он стремился создать видимость близости с Тиссаферном, чтобы впечатлить афинян, повысить свою значимость в глазах персов и посеять раздор между ними и пелопоннесцами. В этой тройной игре он преуспел, особенно в последнем. [66]

Вскоре после его возвращения на Самос прибыли десять послов от Четырёхсот, задержавшиеся из-за страха перед реакцией на рассказ Хэрея. [67] Их едва выслушали – толпа требовала смерти «убийц демократии». Когда наступила тишина, послы заявили, что переворот был ради спасения города и экономии средств, что Четыреста не предатели (иначе сдали бы Афины Агису), что полноправных граждан теперь Пять тысяч, а не Четыреста, и что слухи о репрессиях – ложь. [69]

Но их оправдания не смягчили войско. Гнев и страх перед олигархами были так сильны, что снова заговорили о походе на Пирей. Алкивиад, уже однажды отвергший эту идею, снова выступил против. Лишь его авторитет, поддержанный Фрасибулом, предотвратил роковой шаг. [70] Затем он ответил послам от имени войска: «Мы не против Пяти тысяч, но Четыреста должны уйти, вернув Совет Пятисот. Мы благодарны за экономию, но главное – не сдаваться врагу. Если город устоит, мы помиримся. Если погибнет одна из сторон – другой не с кем будет мириться». [71]

С этим ответом он отпустил послов; флот, нехотя, отказался от своего желания плыть к Афинам. Фукидид особо подчеркивает огромную услугу, которую тогда Алквиад оказал своей родине, предотвратив план, который оставил бы всю Ионию и Геллеспонт беззащитными перед пелопоннесцами. Его совет, несомненно, оказался удачным в итоге; однако если мы рассмотрим ситуацию на тот момент, когда он его дал, то усомнимся, не противоречил ли он все же расчетам благоразумия и не был ли импульс флота более оправдан. Ибо что мешало Четырёмстам заключить мир со Спартой и ввести в Афины лакедемонский гарнизон, чтобы удержать свою власть? Даже без амбиций это был их лучший, если не единственный, шанс на спасение; и вскоре мы увидим, что они попытались это сделать, но потерпели неудачу отчасти из-за мятежа, поднявшегося против них в Афинах, но в основном из-за глупости самих лакедемонян. Алквиад не мог всерьёз полагать, что Четыреста подчинятся его ультиматуму, переданному через послов, и добровольно откажутся от власти. Но если они оставались хозяевами Афин, кто мог предсказать их действия – особенно после этого объявления враждебности с Самоса – не только в отношении внешнего врага, но и в отношении родственников отсутствующих солдат? Если мы посмотрим как на законные опасения солдат, неизбежные, пока их родные были в такой опасности и почти парализующие их рвение в войне за границей из-за полной неопределённости насчёт дел дома, – так и на риск непоправимой общественной катастрофы, даже большей, чем потеря Ионии, – предательства Афин врагу, – мы склонимся к выводу, что порыв флота был не только естественен, но и основывался на более трезвой оценке реальных шансов, и что Алквиаду просто повезло в рискованной авантюре. А если вместо реальных шансов мы рассмотрим те, которые Алквиад изобразил и на которые флот поверил по его авторитету – а именно, что финикийский флот был уже близок, чтобы действовать против лакедемонян в Ионии, – мы ещё больше проникнемся сочувствием к их стремлению вернуться для защиты. Алквиад имел преимущество перед всеми остальными просто потому, что знал о своей лжи.