Здесь мы видим, как ученый, можно сказать, ощупью, интуитивно, но вплотную подходит к рассмотрению той подосновы культуры, которая сделала возможными такие явления, как «тип» и «типообразование». Однако в дальнейших своих рассуждениях Иван Егорович делает поворот, для нас достаточно неожиданный. В его понимании «сила родовая, не сознательная и не свободная», управляемая «естественным законом» (sic! – Н.П.), является предметом исследования отнюдь не археологии, а истории, так как именно история изучает законы развития социума, диктующего человеку стереотипы поведения (у Забелина этот социум назван «государством»). Археология же изучает именно «частности и мелочи жизни, памятники личного творчества человека»; здесь «не может быть ничего неважного или менее важного, ничего недостойного <…> для наблюдения <…> Всякая мелочь и незначительность составляет здесь нить известного узла, которая одна, не найденная или отвергнутая, может затруднить изучение и рассмотрение самого узла <…>» (Там же: 10).

Таким образом, И.Е. Забелин демонстрирует чисто позитивистское, контовское понимание истории как «положительной» (позитивной) науки, исследующей непреложные законы развития общества, приравниваемые даже к «законам естества». Об этой трактовке истории, очень характерной для второй половины XIX в., нам еще придется говорить, объясняя позиции Г. де Мортилье и его последователей. Однако в приложении к памятникам археологии И.Е. Забелин начисто отказывается говорить о «законах» и ограничивает сферу этой дисциплины, в сущности, описанием и изучением источников как таковых – иными словами, сбором информации, которая в дальнейшем пригодится для уяснения «законов» истории. «Единичное» и «родовое» творчество для него теснейшим образом взаимосвязаны: «Общественный организм есть высшая форма существования индивидуальной личности: в нем только она сознает свои силы, <…> свое индивидуальное достоинство» (Забелин, 1873: 6).

Основная задача археологии как науки, по Забелину, «заключается в раскрытии и объяснении путей, по которым единичное творчество воссоздает творчество родовое, или общественное, то есть историческое, в раскрытии и объяснении той живой, неразрывной связи, в какой постоянно находятся между собой творческие единицы и творческое целое рода или народа <…>» (Забелин, 1878: 17). Таким образом, археология и история находятся в том же соотношении друг с другом, как история культуры и история общества: «история культуры, в сущности, есть археология» (Там же: 6). В сущности, совершенно прав А.В. Жук, указавший, что у Забелина эти две дисциплины рассматриваются как, «говоря современным языком, два интерпретационных уровня в познании истории человечества» (Жук, 1987: 98).

А.С. Уваров, в отличие от И.Е. Забелина, не абсолютизировал «единичное» творчество, памятниками которого якобы являлись все найденные артефакты. По его мнению, в каждом памятнике отразились обе стороны человеческого творчества – и «личная», и «родовая». Говоря о художественной стороне находки, он использовал важнейшее понятие «стиля», разработанное на русской почве Н.П. Кондаковым (см. ниже), и определял его как «соединение тех характеристических признаков, которые составляют отличительный отпечаток произведений каждого самостоятельного народа и каждой особой эпохи» (Уваров 1878: 21–23). Понимание археологии как истории культуры («истории быта») роднило обоих исследователей. То, что археология – это, в сущности, наука историческая, утверждали они оба. Но для А.С. Уварова «изучение древнего быта по памятникам <…> народа» было, в сущности, неотделимо от исследования самого древнего общества или народа. Неизбежно возникало представление о