Юродивого монголы не тронули. Дали для порядка пару тумаков, пустили юшку из носа и отпустили. Плошка долго бродил по стойбищу монголов, пока, наконец, не вышел к месту пира их ханов. Выхватив из-за пояса свой деревянный меч, он раз за разом бросался на стражников, пытаясь подойти поближе. Те, смеясь, отталкивали его, били по спине ножнами своих сабель или древками копий. Упав в очередной раз на землю, Плошка заплакал от бессилия, размазывая по лицу слёзы и грязь, а потом прислушался. Со стороны деревянного помоста донесся тихий стон. Потом еще один. И еще… Ему показалось, что это стонет и вздыхает сама земля Русская.

Местность под названием «Святые Горы» на берегах Северского Донца впервые упоминается в 1526 году в «Записках о Московских делах» австрийского посла при московском дворе Сигизмунда Герберштейна, где он упоминает воинов, «которых государь по обычаю держит там на карауле с целью разведок и удержания татарских набегов… возле места Великий Перевоз, у Святых Гор». В качестве «обители» эти места впервые названы в Государевой грамоте, датируемой 1624 годом, благодаря которой за монастырем закреплялись земли и устанавливалось ежегодное содержание «братии».

Монастырь неоднократно разорялся крымскими татарами. Особенно опустошительным был их набег в 1679 году. После восстановления во второй половине XVIII века монастырь утратил свое оборонное значение и стал духовной обителью. Приказом Екатерины II от 1788 года монастырь был закрыт, а все его земли и имущество были подарены фавориту царицы Григорию Потёмкину. Только в 1844 году указом Николая I деятельность Святогорского монастыря была восстановлена.

После провозглашения советской власти он вновь закрывается и реорганизуется в базу отдыха для трудящихся и крестьян. В пещерах бывшего монастыря открывается антирелигиозный музей. В 1992 году Успенский мужской монастырь возобновил свою деятельность, а в 2004 году получил статус Лавры.

…Перед тем как потерять сознание, Фрол услышал неприятный хруст. Это хрустнул его череп под ударом железного кистеня, который в руках выросшего перед его лошадью детины казался сущей дробинкой. Перед глазами мелькнула вставшая на дыбы гнедая кобыла его попутчика и верного товарища Мишки Томилова. Теплая кровушка залила ему глаза, и в следующую минуту над его головой сомкнулись холодные воды Донца.

– Ты у этого мертвяка по карманам пошуруй – вдруг, где полушка завалялась.

– Побойся бога, братец. Не видишь разве, человек смертушку мученическую принял. Да и по всему видать – из наших он, из православных.

Фрол слышал голоса где-то очень далеко. Он вспомнил глубокий колодец, в который они с сестренкой забрались, покуда нанятые отцом работники полдничали на завалинке у хаты. Голос матушки, которая стояла совсем рядом и звала их к столу, доносился как будто с противоположного края села.

– Фролушка-а-а-а-а! Нюрушка-а-а-а-а-а! Домо-о-о-о-ой!

Оцепенев, они с младшей сестренкой смотрели друг на друга, боясь пошевелиться. Фрол хорошо помнил, о чем он тогда подумал: «Мы, наверное, померли, а матушка про то и не ведает».

Чьи-то цепкие руки приподняли его из воды и попытались втащить в лодку. Грудью он почувствовал твердый край долбленки, а ноги так и продолжали оставаться в воде.

– Тяжелый бугай будет. Не иначе, на казенных харчах потчуется. Не то что мы, сиротинушки. Да чего мы с ним вошкаемся? Давай спихнем в воду, пущай плывет дале.

Судя по голосу, говорил совсем молодой мужчина. Фрол попытался открыть глаза, но этого сделать ему не удалось.

– Нет, Евтихей, мы не душегубы какие. Не вишь, что ль? Крест на нём. Наш значится, не басурманин.