такие юрисдикции «непосредственно» даны королю Богом, значило отречься от независимых полномочий, на которые традиционно притязали папство и Церковь, и тем самым от всего в целом католического взгляда на надлежащие отношения между regnum и sacerdotium. Таким образом, идеологический тезис, который стоял за Актом о престолонаследии, носил эпохальный характер, очевидный для Мора и Фишера. Нет никакого сомнения, что правительство действовало совершенно сознательно. Вначале это проявилось в добавленной к Акту клятве, согласно которой отказ признавать главенство объявлялся государственной изменой, а в следующем году было еще более ясно заявлено в Акте о супрематии, который провозглашал (не вполне следуя истине), что все признают право короля именоваться «высшим главой Церкви Англии» (Elton 1960, p. 355).

Этот последний шаг в провозглашении короля главой Церкви и тем самым в оправдании «имперских» прав светских властей был вскоре сделан в Дании и Швеции. В Дании кампанию завершило заседание риксдага, проведенное в конце гражданской войны в 1536 г. В Рецессе, принятом в конце заседания, прямо заявлялось, что единственными функциями Церкви являются «проповедь слова Божьего и наставление людей в христианской вере» (Dunkley 1948, p. 75). Тем самым открывался путь для провозглашения – в изданной тогда же королевской электоральной хартии – того, что вся гражданская и церковная власть будет теперь «сосредоточена в руках короля и Совета» (Dunkley 1948, pp. 74–75). Наконец, такие же шаги были сделаны в Швеции три года спустя, после назначения Конрада фон Пюхю секретарем королевской канцелярии. Кампания проходила здесь еще быстрее и решительнее. В 1539 г. был созван Совет Церкви под председательством Пюхю, и, когда ему не удалось убедить архиепископа Лаурентиуса Петри в выводах, следовавших из предписания «проповедниками будете, не господами», Совет был просто распущен (Roberts 1968, pp. 114, 116). Король провозгласил себя, «полнотою нашей монаршей власти», главой и «верховным защитником» Церкви, которую затем реорганизовал в совершенно лютеранском духе, взяв под свой контроль все назначения, а также все церковные полномочия и богатства (Martin 1906, p. 456; Roberts 1968, pp. 116, 119).

Можно было бы показать, что идеологическое значение направленных против Церкви заявлений об «имперских» правах короны серьезно недооценивается рядом современных историков, которые склонны, особенно при обсуждении схизмы Генриха, сосредоточиваться на том несомненном факте, что к концу XV в. корона достигла высокой степени de facto контроля над полномочиями, лишь номинально осуществлявшимися папством в английской церкви. Это позволяет изображать Реформацию Генриха не более чем «плодом средневековых регалий». «Имперские» полномочия короля, о которых говорил Томас Кромвель, называются «совершенно средневековыми», а вся кампания 1530-х гг. трактуется как завершение процесса «неумолимого развития в направлении национальной Церкви», который к началу XVI в. уже превратил ее в «неотъемлемую часть государства» (Harriss 1963, pp. 11, 16–17).

Верно, конечно, что, настаивая на «имперских» правах короны, Кромвель пользовался «языком Средних веков» (Harriss 1963, p. 12). Как мы видели, утверждение, что всякий правитель – sibi princeps, что всякий rex обладает властными полномочиями, которыми обладает imperator в своем regnum, использовалось уже в середине XIV в. Бартоло и его учениками как средство защиты независимых юрисдикций светских властей. Но необходимо помнить о том, что эти понятия в разные эпохи употреблялись в разных смыслах. Когда идея короля как