Соглашаясь с этой интуицией Зеньковского, мы осмеливаемся предположить, что, помимо указанных двух идей, идея соборности также представляет собой некое неосвоенное философией богатство и, наряду с первыми двумя, могла бы быть небесполезна в деле чаемого Зеньковским преображения философии. При этом, намечая общие контуры, можно сказать, что идея творения мира Богом из ничего могла бы явиться почвой разработки фундаментальных онтологических характеристик мира, как и базой гносеологии, идея первородного греха (наряду с утверждением образа Божия в человеке) – основой философской антропологии в широком смысле, идея же соборности могла бы положить начало христианской социальной философии. Такое деление по темам (мир, человек, общество), разумеется, несколько условно, ибо философия не делится на обособленные разделы, всегда, чтобы оставаться философией, сохраняя верность некоему первичному вопрошанию: теме бытия, в конечном счете. Потому и идея соборности, помимо и, в некотором роде, еще до своего социально-философского звучания, имеет и онтологический смысл, раскрывая принципы единства мира и основание гармонии в нем, так же как онтологический смысл имеет и идея первородного греха, призванная вскрыть в христианской онтологии основания разделения и розни в мире, онтологические корни и смысл зла.^>48

Идея соборности, в отличие от многих других принципов осмысления гармонии между различными уровнями бытия, имеет в качестве истока своих интуиций общественную жизнь не просто человеческого, а богочеловеческого порядка. Соответственно, для философской разработки этой идеи необходим и соответствующий опыт: опыт церковной жизни в данном случае. Папуасы не поймут Декарта или любого другого философа европейской традиции не в силу якобы неразвитости мышления и языка, а в силу отсутствия соответствующего опыта жизни: «Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы; но потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий», – как писал бессмертный Козьма Прутков.

Соборность, как философская идея, может быть высказана и услышана лишь на основе личного опыта церковной жизни, и этот факт делает несколько парадоксальной актуальность темы соборности в современной философии. Парадокс заключается в том, что явный процесс европеизации человечества (в силу которого все меньше остается людей, которым непонятен Декарт), как кажется, выдвигает задачу развития живой христианской мысли (ибо именно христианством вскормлена европейская культура), но, с другой стороны, такая мысль, по всей видимости, обречена быть непонятой подавляющим большинством современного человечества, стоящим вне Церкви, хотя бы даже очень расширительно понятой. Остается надежда, что, несмотря на такую видимую непонятность и ненужность, эта философская мысль будет отвечать, тем не менее, неким глубинным запросам как времени, так и вечности.

Переходя к следующей теме в нашей работе, можно сразу отметить, что основания для развития идей соборности в русской общественной мысли, без сомнения, имелись, ибо православная церковность на протяжении многих веков являлась мощным фактором в русской жизни, более того, – не внешним для нее фактором, а той закваской, на которой поднялась русская жизнь во всех ее проявлениях. Даже в тех случаях, когда речь идет о внехристианских и дохристианских элементах русской жизни, они оказываются всегда переплетены, сроднены с православием, проникнуты и «заквашены» им до того, что православие едва ли не стало восприниматься как национальная религия русских (упреки в чем нередко можно встретить), до того, что стало возможным говорить не только о русском «народе-богоносце» и о России, как «уделе Богородицы», но и о «русском Христе», притом говорить, как о реальности.