Подводя некоторый итог нашему анализу понятия кафоличности, следует отметить, что прослеженный нами исторический процесс организационного становления христианской Церкви, является процессом не возникновения, а постепенного оформления идеи кафоличности, постепенного выкристаллизовывания определенного способа реализации понятия о «кафолической Церкви», понятия, которое присутствует уже в самом начале этого процесса и определяет собою его.

Причем это присутствие имеет характер не умственной только конструкции, – некоего утопического идеала, – но и всегда дано экзистенциально и вещественно, всегда эта «кафоличность» обнаруживает себя в реальной жизни Церкви, существо которой «есть божественная жизнь, открывающаяся в тварной; совершающееся обожение твари силою Боговоплощения и Пятидесятницы»^>42. Однако, разумеется, существует очень большая разница между тем как было реализовано присутствие «кафоличности» в первые века христианства, и тем, во что это вылилось в дальнейшем.

Ранее христианство дает нам более непосредственный, «наивный» образ соборности, который, в силу этих своих качеств и более чист, и более бесплотен, духовен, его реализация носит больше характер экзистенциальный, – действие соборного начала здесь ярче и мощнее, чем в последующие века, но оно имеет минимальное внешнее оформление. Дальнейшее «оплотнение» этого духа соборности имеет характер не только приспособления к условиям «мира дольнего», но и значение самораскрытия соборных начал и уяснения Церковью собственных оснований. Можно говорить о том, что внешние формы реализации соборности в исторической Церкви могли быть несколько иными, но важно разглядеть за этими внешними формами, – какими бы они ни были, – суть.

Итак, на первом этапе, наиболее совершенно отражающем заповеданный Христом идеал церковной общности, – как раз в силу зачаточного характера развития земных черт Церкви, – мы видим полное равенство и единство всех членов общины (доходящее в Иерусалиме до общности имущества). Все христиане облечены здесь «царственным священством», что не мешает разнице служений в Церкви: одни призваны к пророчеству, другие к учительству, есть предстоятель, в сослужении со всем народом совершающий Евхаристию, есть диаконы, поставленные «пещися о столах» и т.д. «Дары различны, но Дух один и тот же; и служения различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий все во всех. Но каждому дается проявление Духа на пользу» (1 Кор. 12:4-7).

Единство для ранних христиан не было отвлеченным понятием, оно было реальностью, так же как не было оно условной ценностью, как «единство для чего-то» или «против чего-то», оно было ценно уже само по себе, ибо Христос умер за всех людей, а воскреснув, послал апостолов ко всем народам: «шедше, научите вся языки», перед Его лицом «несть Еллин, ни Иудей», и мы, храня единство, подтверждаем действительность Его учения и искупительной Жертвы.

Разумеется, единство мыслится здесь не внешней лишь соединенностью в близкое соседство и не связанностью намертво в жесткую структуру – это единство достигается любовью, имеющей основание и поддержку в благодатном действии Святого Духа: «Таинственными действиями Духа Святого проникнута жизнь Церкви (…) Поэтому каждая молитва церковная, общественная и частная, начинается молитвой Святому Духу (…) Как дождь и роса, падая на землю, оживотворяют и питают и взращивают всякое растение, так действуют силы Духа Святого в Церкви»^>43, – пишет по этому поводу современный богослов.

Харизма любви и харизма священства дается всем, поэтому раннехристианская община не знает правовых отношений, первенства во власти, она знает лишь первенство чести и отношения братской любви. Для того чтобы это не показалось идеализацией, следует вспомнить, что этим людям проповедовали апостолы, ученики Христа, что были живы очевидцы земного служения Христа – Его проповедей и чудес, что, наконец, христиан преследовали, и случайных людей в общинах не было, а второе пришествие и Страшный Суд ожидался вот-вот, чуть ли не со дня на день.