И тут я вспомнил, что нижняя моя соседка, баба Нюра, как – то одолжила у меня летом пятерку на табак. Она, эта очень живая, говорливая и шустрая старуха, курила всегда какие – то дюже крепкие, очень вонючие самокрутки. Чего – то там к табачку подмешивала, колдовала «по фронтовой привычке», так как служила в сорок четвертом на аэродроме у самих «ночных ведьм». С некоторыми летчиками она переписывалась до сих пор и с гордостью показывала мне их фотографии. Жили – дружили мы с бабой Нюрой хорошо, не как с другими нашими соседями, которые чуть – чего, так сразу крутят 02. Личный покой – прежде всего!

После смерти единственной дочери Тоси бабка жила вдвоем с пятилетней внучкой Сашей, оставшейся круглой сиротой, и жили они скудно: старухиной пенсии не хватало на «нормальную жисть». И вот просить у нищей соседки старый должок мне, бия себя в грудь, было стыдно. Но чего не сделаем мы, алкаши заср…, за очередную родимую «бульбулечку». Копейка в такие взлетные моменты бывает дороже всего на свете. Знаем!

Я нехотя, матерясь, спустился на нижний этаж, робко нажал на дверной звонок. Долго никто не отзывался, потом слабенький детский голосок спросил:

– Хто етя там?

– Сашка? – обрадовался я. – Это я, дядя Боря сверху. Бабка дома?

Сашка открыла мне дверь, и я вошел в тесную, плохо освещенную старухину квартирку.

– А бабули нет, – замотала головкой внучка. – Вчера вот усла и нету.

– Куда ушла? – удивился я.

Не могла старуха внучку одну дома оставить.

– Какой – то там ю-ю… юли… юлибей сказала. И все.

«А-а, понял я. – На юбилей старая потащилась». Любила Нюра по случаю тяпнуть крепко. Бывало.

«Значит, тут глухо, – подумал я. – У кого же занять? У Габышевых?»

Я уж хотел выйти, но тут заметил, что девчушка крутит в руках какой – то старинный камешек.

– А… что это у тебя, Саша? В руках?

– Иглуска. Камесок, – улыбнулась она. – Класивая!

– Ну – ка, ну – ка… – взял я у нее «иглуску» и чуть было не упал от удивления на месте.

Это было золотое кольцо с большим красным, как глаз дракона, рубином… Из ее, старухи Агриппины Тарасовны, ящика! Е… т… мать!

– Ты… ты… – растерялся я. – Откуда, Сашок, у тебя… такая игрушка? Баба Нюра дала?

– Не-е, – замотала она лохматой головкой. – Сама насла. В колидоле. Вот ты, дяда Боля, орал вчела, бегал, а я посмотлеть высла… А ты узе убезал… И бабки нет. Никого нету.

– Да – да, я убежал, – закивал я, не скрывая радости.

Вспомнил вчерашнюю пьяную бузу в коридоре… Вспомнил даже, что искал бабу Нюру то ли выпить с ней, то ли ящик этот подарить как самым неимущим и достойным. Да, что – то такое было, было, но… туман.

– А ты это… где – то нашла? Где?

– Насла. Коло двели насей… ясик лезал, а тама камуски, зелезки золотые, клуглые больсие капейки… много. Я тама усе соблала в ясик и домой плинисла.

– А ящик сам где? – заглянул я, не выдержав, в комнату.

И увидел на полу кучу моих потерянных драгоценностей! О, Господи!

– Во, б…! – облегченно вздохнул я и упал, сел на бабушкино кресло. – А я-то думал, что вчера потерял свой ящик, – громко сказал я, – а он, собака, здесь вот стоит. Чудеса!

– А почему блосил? – по – взрослому серьезно посмотрела она на меня.

– Бросил вот… – поморщился я. – Пьяный, Сашенька, был. Не соображал. Ты же видела.

– Ага, пияный кличал, – сказала она и добавила: – Пить вино плохо. И бабка пьет. Все пиют.

– Да, это верно, – согласился я. – А что делать – то? В Якутске холод, туман, никуда не пойдешь… Скучно. И отпуск мне на работе дают только зимой. Вот и лежишь себе на диване… и «соображаешь»! – засмеялся я. – Так вот и крутимся. Ха!

– А мине не скусно, – с упреком в голосе ответила она. – Иглаю, плидумываю всякое… Токо куклы нет. Плохо.