– Нет, нет… – вскочил я с места, – ничего ведь такого нет…

– Я ведь тебе – то добра желаю. Я тебе, Борис, все отдаю, а не етим… выродкам, – показала она скрюченным пальцем на дверь. – Ежели хочешь все узнать, то етот хахаль Ольгин ночью задушить меня подушкой хотел, убить меня насильственно задумал… – Она повысила голос, чтоб слышно было у них, за дверью. – А ведь у меня душа, ведь я тоже человек! Какая б ни была!.. А убить – то меня хорошо должен ты токмо… Ты, Борис! С душою чистою своей, с твоим добрым сердцем… Головой – то своей понимаш?

– Как?.. Убить что ли?.. Я?!

– А как же! Ты и есть!.. Кто же еще?

У меня сильно запищало в ушах, закружилась голова… Водка что ли вдарила по мозгам? Я покачнулся.

– Вот ежели возьмешь… – продолжала увещевать старуха, тараща на меня водянистые глаза. – Как токмо ящик унесешь, так я сразу и успокоюсь, и подможешь ты мне, как я мужьям – то своим тогды помогла. Я ведь знаю, милок, что ты никому другому в городе не рассказал про наш разговор тогдашный. Да-а. А ящик – твой! Твой токмо! В етом ящике – то душа вся моя, вся жисть моя ляжит… Ты понял?

Понимать – то я, вроде, понимал, но от мандража и выпитого у меня, чувствую, мозги сильно затуманились – «пошли набекрень». В глазах поплыли круги и тени, лампа запрыгала светлыми пятнами… Ядрена – мать!

Старуха приблизилась вплотную, дыхнула на меня гнилостью, прошептала:

– Золото – то возьми… Возьми-и, милок, золото!

Она дрожащими руками протянула мне этот злополучный ящик, с угрозой в голосе выдохнула:

– А ежели не возьмешь, худо большое будет тебе… Худо!

Мне вдруг стало нестерпимо душно тут, и я, плохо соображая, машинально схватил этот ящик и тотчас кинулся к двери, стал отчаянно барабанить… Откройте!

За собой я услышал ее хриплый старческий голос:

– Ты убить, убить меня должен, убить!..

И я, действительно, в тот момент готов был ее убить, чтоб лишь вырваться поскорей из этой черной комнаты, чтоб не слышать старухин голос и не видеть пронзительных глаз ее… Прочь, прочь отсюда! Скорее! Скорее!

Тут щелкнул, наконец, замок – дверь открылась!

Я тотчас вылетел оттуда и, даже не одевшись, выбежал с ящиком на улицу… Домой! Только домой!

Я бежал, спотыкаясь и падая, по туманным улицам ночного Якутска, плохо соображая, прижимая к телу этот проклятый старухин подарок… Мелькали фонари, шарахались от меня тени людей в косматых шубах и шапках… Ну вас всех к ядреной матери! Прочь!

… Выскочил на Октябрьскую. Добежав до подъезда, с трудом поднялся на четвертый этаж, долго ковырялся в замке, не попадая ключом в узкую щелочку: сильно дрожали руки… Я скрючился весь от холода, чертовски замерз – аж зубами лязгал.

Ворвавшись в квартиру, первым делом ринулся на кухню, вытащил из холодильника спасительную бутылку с остатками водки и прямо из горла, в два приема, пропустил все до дна. Ух!

Дальше, уже отогревшись, выходил куда – то на площадку, ругался с кем – то, блевал там в подъезде… Снова заходил домой, плакал, смеялся, что – то искал… А потом в коридоре квартиры, споткнувшись, упал, больно стукнулся головой и провалился куда – то в черную яму…

Чувствую, что кто – то дергает меня, шлепает по лицу. Смотрю, значит, а это Янка Баишев стоит: «Эй, жив, догор? Тур, вставай!» Склонился надо мной, щербато лыбится, а я лежу на диване, и часы на стене 11 часов 26 минут показывают. Уже полдень? Ничего себе… Ядрена – вошь! Ноет затылок, страшно трещит голова, горят кисти рук и все лицо… Балда!

– Дай – ка закурить, – прошу у Янки. Жадно затягиваюсь, курю. Чувствую, немного полегчало. – Как это я?..

– А ты, чудак, вчера опять того… Тяпнул где – то сильно, – смеется он. – Еле на диван затащил. Тяжелый ты, черт!