Сама же мама тоже злилась на Фросю, особенно после того, как пару лет назад отец с Анькой побывали в Калинине, когда она выдавала замуж свою дочь Раису. Тогда, вернувшись со свадьбы домой, отец едва ли не с порога начал, было, делиться впечатлениями о поездке:

– Ну, вот, и пропили о то Райку. Нихай теперь о то живуть молодые. Привет тебе ж о то попередавали усе: родня ж твоя засратая, та земляки усе Муйнацкие. И усё було б хорошо, если б твоя донюшка о то не подосрала…

– Та она такая же твоя, как и моя! Ну?! Так в тебя же вся и пошла – такая же пакостливая. Ну и чего там она отчибучила?

– Та ободрала жеш, та сожрала за день до свадьбы, каки-то там шарики сладкие с Райкиной о то хфаты! А потом спряталася у кладовке и там о то понасвинячила…

– Как насвинячила?

– Та продухты, шо к столу оне понаприготовляли – их и перепакостила, та ще и холодец собаке отдала!

– Прямо собаке – и весь свадебный холодец?

– Та не-е, тока одну о то чашку. Так отдала же! Шоб та ее не покусала, када она выползала с того погреба.

– А сам-то ты, куда смотрел? Де был, када она пакостила?

– Та я ж к Ваське Самойленко за гармошкою о то ходил! Девахе вже восемь лет, а ей шо о то нянька нужна? Сама ее распадлючила, шо я и не знал, как там людям у глаза смотреть.

– Ага, канешна! Я ее научила пакостить… Как раз… Чё же тада эти трое так не пакостят? Говорю же, вся в тебя, та у ту Фросеньку… Теперь она мне всё выкажет… та не в одном в письме… Или, када-нибудь, вапще, все очи повыдирает за эту паразитку.

– М-да-а, ох и было ж там о то переполоху! Так шо невеста на пару с Фроською удвоём перед свадьбою от души повыли от твоей засратой донюшки …. Пороть ее надо, как о то Сидорову козу! Опозорила меня так, шо… надолго теперь о то хватить…

– Та тебе то че – какой с тебя спрос? Это мне позорище теперь… Не надо было ее с тобою отправлять… Та и они тоже – хороши! Тоже мне, из-за тарелки холодца и вой подымать?

– Та оне не как за холодца о то ревели, а из-за хфаты: Фроська сдуру Райке ляпанула, шо кака-то там примета о то плоха, тада и началося там…

– Пф-ф-ф… Та какая там, в сраку, примета?! Дядины дуры они – шо стара, шо мала! То ли они там от жары совсем поздурели на хрен…

– Та не матюкайся жеш при детях!

– А «хрен» не матюг! Вон скока хреняки у в огороди поразраслося! Ну? По твоему, всё это – матюги повыростали? – с трудом сдерживая улыбку, сказала мама.

– Приставляю, как ты, о то без меня тут загинаешь… Ну, Анька, усё-о, теперь хватить… Теперь твоя песенка спета: больше никада тебя, засранку, и никуда у гости не возьму.

– А ты видал Фроськиного Мишку, которого она в Ташкенте у детдоме взяла?

– Та видал… Он, де-то… на год младше нашей Аньки о то. И говорил жеш о той Фроське: на гада ты о того калмычонка, та о такого ще и больного о то узяла? Это ж у кого своих нету – усыновляють, а у тебя жеш, Васька с Райкою, вон, свои. А Мишка тот— раззявкуватый какой-то. Та у него ж еще, шо-то с головою було: три операции, говорить, ему на голове делали у Ташкенте. Та ей жеш хто тока не говорил, шо он усё рамно о то долго не протягнить, шо тока намучиитца она с им…

– Ну и шо?..

– Гну… Она ж всем тока огрызаитца, та заладила, шо ей после о тех операций еще жальче его стало…

– И че ее, вапще, черти-то понесли у тот детский дом?

– Так Мишка ж родный сын ее последнего – калмыка о того – Николая Конюха! Его жеш бывша жинка еще у роддоме Мишку оставила.

– О, Гос-с-споди-и…

– Вот, тебе и Господи… Но, кака Фроська хороша хозяйка, язви ее! Слышь, Катя? У хати в неё – о така чистота, шо тебе и не снилося. Постелька чистенька, полы ч