Дон Альфонсо и донья Леонор не желали омрачать праздничное веселье докучными разговорами о разных спорных вопросах, а потому никто в эти дни не возвращался к обсуждению помолвки и вассальной присяги.

Вот и подошла к концу неделя празднеств. И наступил знаменательный день – день опоясывания мечом, когда дону Педро предстояло быть посвященным в рыцари.

Утром молодой принц принял очистительное омовение. Два священнослужителя облачили его в новые одежды. Одеяние было красным, как кровь, кою рыцарь отныне обязан проливать, защищая церковь и установленный Богом порядок; сапоги были коричневые, как земля, в кою ему однажды предстоит лечь, а пояс – белый, как чистота помыслов, кою он клянется хранить.

В городе звонили все колокола, когда принц с сопровождающими шествовал по усыпанным розами улицам в церковь Сант-Яго. Там, окруженный грандами и знатными дамами Кастилии и Арагона, его ожидал дон Альфонсо. Мальчики-оруженосцы надели разволновавшемуся дону Педро шлем на голову, облекли принца в кольчугу, вручили треугольный щит – теперь у него были доспехи, чтобы защищаться. Они опоясали его мечом – теперь у него появилось оружие для нападения. Две благородные девицы прикрепили к его сапогам золотые шпоры – теперь он мог мчаться в бой за право и добродетель.

В этом новом облачении дон Педро преклонил колени, и архиепископ дон Мартин громовым голосом прочел молитву: «Отче наш, иже еси на небесех, Ты, повелевший нам на земли карать мечом зло, Ты, определивший христианскому рыцарству защищать правду, соделай так, чтобы меч сего раба Твоего не обратился против невиновных, соделай так, чтобы он всегда защищал правду Твою и установленный Тобою порядок».

Тем временем дон Альфонсо вспоминал тот день, когда его самого, совсем еще мальчишку, после кровавого боя с мятежниками на улицах Толедо посвятили в рыцари. То было в Толедском соборе, перед статуей Сант-Яго – сам небесный хранитель Испании удостоил его рыцарского сана. Впрочем, иные маловеры утверждали, что стукнул его мечом не святой, а только статуя, приведенная в движение искусным механизмом. Но все-таки, как уверял архиепископ, вполне возможно, что статуя в тот торжественный миг превратилась в самого святого. И в самом деле, разве не мог Сант-Яго явиться собственнолично, чтобы посвятить в рыцари кастильского мальчика-короля?

Полусочувственно-полупрезрительно смотрел дон Альфонсо на своего молодого родственника, смиренно стоявшего пред ним на коленях. Сколько деяний уже успел совершить он, Альфонсо, в возрасте этого молокососа! Мятежные рикос-омбрес требовали, чтобы он скрепил клятвенными заверениями какие-то их права, якобы им причитающиеся. Но он, как подобало богоданному королю Толедо и Кастилии, гневно прикрикнул на них еще не окрепшим мальчишеским голосом: «Нет, нет и нет! На колени, мерзавцы вы, а не гранды!» Они грозили ему, размахивая обнаженными шпагами, они выставили против него войско, большое войско. Он уже знал, что такое настоящий удар мечом, он уже бился с врагами. А этот двоюродный братец, сейчас склоняющий пред ним колени, – он всего-навсего король жалкого Арагона. Глупому мальчишке, конечно, и в голову не придет сопротивляться, когда наглые гранды потребуют от него рабской присяги, которую арагонские бароны навязали этим так называемым королям: «Мы, кто ничуть не хуже тебя, а вместе – сильнее, избираем тебя своим королем при условии, что ты станешь соблюдать наши права и вольности, а чтобы решать споры между тобой и нами, мы изберем судью, и он будет облечен большей властью, чем ты. Если нет, то нет. Si no, no!» Огромное благодеяние для такого, с позволения сказать, «короля», что он, дон Альфонсо, соглашается отдать ему в жены свою дочь, а значит, сделать его своим преемником. Разве не справедливо будет потребовать взамен самой малости: признать его, Альфонсо, сюзереном, чтобы он еще при жизни мог чувствовать себя королем всей Испании?