– Подкрепитесь, отец мой, – настаивал Пейрак.

Иезуит покачал головой:

– Мы поели в полдень. Этого достаточно для одного дня. Я ем мало. Как индейцы… Но вы, сударь, не ответили на мой вопрос… Вы специально набираете себе людей среди тех, кто противится власти Церкви?

– По правде говоря, я прежде всего требую от людей, которых нанимаю, умения хорошо владеть оружием, топором и молотком, способности безропотно выдерживать холод, голод, усталость, сражения, короче говоря, любые трудности. А еще они должны быть верными и послушными мне в течение всего срока действия контракта и как можно лучше выполнять ту работу, которую я им даю. Но если они также набожны и благочестивы, я совершенно не против.

– Однако ни в одном из своих поселений вы не воздвигли креста.

Пейрак ничего не ответил.

Отблески сверкающей воды, в которой отражалось заходящее солнце, казалось, зажгли в его глазах насмешливые огоньки, так хорошо знакомые Анжелике, однако он по-прежнему был терпелив и держался подчеркнуто дружелюбно.

Монах настаивал:

– Не хотите ли вы сказать, что среди ваших людей есть такие, кого этот символ, этот прекрасный символ любви и самопожертвования – да будет он благословен – может покоробить и даже рассердить?

– Возможно.

– А если в вашей свите есть люди, которые – таким мне показался этот юноша с открытым честным лицом, только что предлагавший мне еду, – сохранили память о благочестии своего детства и любовь к этому символу искупления, неужели вы намеренно лишаете их помощи Святой церкви?

– Всегда приходится чем-то жертвовать, когда соглашаешься жить в пестрой компании в трудных условиях и порой на весьма ограниченном пространстве. Не мне, отец мой, указывать вам, что человеческая природа несовершенна и что приходится идти на уступки, если хочешь жить в мире и согласии.

– По-моему, отказаться от того, чтобы чтить Бога и просить Его о милости, – это последняя из уступок, на которые может пойти человек, и уступка поистине преступная. Разве это не свидетельство того, что вы, господин де Пейрак, придаете слишком мало значения духовной поддержке?.. Дела, не одухотворенные животворной Божественной благодатью, бесполезны, они лишь пустая оболочка, в которой ничего нет. Благодать даруется только тем, кто признает Бога в качестве господина, который руководит всеми их поступками, кто подчиняется Его законам и, вознося Ему молитвы каждый день, преподносит Ему плоды своего труда.

– Однако апостол Иаков сказал: «Вера без дел мертва…»

Пейрак расправил плечи, ссутулившиеся было, словно под грузом размышлений. Достав из кармана кожаного жилета сигару, скрученную из листьев табака, он зажег ее от горящей головни, которую ему поспешил протянуть молодой бретонец, тут же молча удалившийся.

Услышав, как граф цитирует Писание, Филипп де Геранд улыбнулся, холодно и чуть заметно, как человек, отдающий должное своему противнику, нанесшему мастерский удар. Однако его улыбка явно не означала, что он согласен.

Анжелика молчала, нервно покусывая ноготь мизинца. Что себе позволяет этот иезуит? Да как он смеет говорить с Жоффреем де Пейраком в таком тоне? Но тут же она вспомнила свое детство, проведенное в монастыре, и то болезненное чувство зависимости от служителей Церкви, которое испытывала и она, и всякий мирянин вообще. Вспомнила она и то, что иезуиты никогда никого не боялись, даже короля, даже папы. Их орден – Общество Иисуса – был основан, чтобы наставлять сильных мира сего и бичевать их пороки. Своими большими глазами она задумчиво смотрела на худое лицо отца де Геранда, и из-за его близости, такой непривычной, здесь, в сердце американских лесов, ее охватывал тот же страх, что и когда-то в Старом Свете, – страх перед священником, этим носителем мистической власти. Потом она взглянула на лицо мужа и вздохнула с облегчением. Потому что он был свободен – и всегда был свободен от влияния подобных вещей. Он был сыном Аквитании, а значит, наследником такого представления о жизни, которое лишено предрассудков, представления, дошедшего до нас из глубины веков, рожденного еще языческими цивилизациями. Он был существом другой породы, не той, к которой принадлежали и она, и этот иезуит, воспитанные на незыблемых догмах веры. Он же оставался непоколебим, и поэтому она так крепко его любила. Она услышала, как он безразличным тоном ответил: