– Ладно, сейчас мы по-другому… – Андрей выхватил из другого голенища Крагина торчавший рукоятью нож. Что-то, похожее на испуг, на миг мелькнуло в наполненных болью глазах бывшего зэка. Отточенный, как бритва, нож легко резал яловую кожу. Обрезав по кругу верхний слой голенища, Андрей осмотрел рану. Осколок разорвал мягкие ткани, но, несмотря на то что натекло много крови, рана была неопасной. Аникин туго-натуго перетянул ногу обрывком исподней рубахи самого Крагина, так, чтобы сошлись рваные края раны.

– Жить будешь. Видать, на излете был осколок. Сапог тебя спас…

– Вы-то целы? – чуть не с досадой спросил Крага.

– Да вроде руки-ноги на месте. Башка вот только болит… – машинально ответил Аникин, откидываясь на горячую танковую броню.

– Немудрено, товарищ командир… – Саранка ткнул пальцем в каску Аникина. – Вмятина – ого какая…

Андрей стянул свою каску и осмотрел. Действительно, со стороны затылка каска его выглядела, как битое яйцо, сваренное вкрутую.

– Смотри ты… А я думал, о землю так треснулся.

– Треснулся… Осколочек-то, видать, плашмя по тебе шибанул. А то был бы сейчас, как Колобок…

– Колобов… – начал было Саранка, но замолчал. Видать, нахлынули еще не остывшие, дымящиеся горячей кровью воспоминания… Ничего, держится пока штрафничок желторотый. Не каждый сумеет по крохам собрать себя в первом бою, после того как выкарабкается из огня стопятидесятимиллиметровок, да еще обтирая с лица мозги своего взводного.

«И как у них рука поднимается кидать таких в штрафную роту?» – думал Аникин, когда вчера вечером перед строем новобранцев спешно рассовывали по отделениям. Свежие силы для почти обескровленной роты. Иванчиков, худющий и щуплый паренек из глухой деревеньки в Тюменской области, с чудовищной быстротой поедал американскую тушенку, выданную на ужин, в кругу неспешно ужинавшего отделения.

Салага салагой, он, как щенок, с чего-то вдруг сразу привязался к Аникину и готов был с первого знакомства выложить как на ладони всю свою бесхитростную, сопливую жизнь. Саранка не в силах был замедлить движение со свистом мелькавшей ложки. «Тушенка меня и сгубила, – бубнил он набитым ртом и продолжал пихать в себя хлеб вперемешку с жиром, воняющим металлом и ржавчиной. – В учебке с кормежкой совсем плохо было… Хлеба по ломтику выдавали, картошку… мерзлую, гнилую… суп варили из картофельной кожуры и из костной муки… рыбной… Изголодал я за три месяца. Да и в деревне… саранками[2] одними питались… Мамка отправит в лес… Что наберем, тем и сыты… А в части получше стало. Пока к фронту гнали, подъедаться стали. Даже тушенку один раз выдали… На станции конечной, уже прибыли… Ждали приказа, куды дале топать. Ну, выставили меня в караул, возле как раз вагона… Через три путя всего… А там ящики с тушенкой… Одну, думаю, всего возьму…»

– Одну! Ну ты даешь, путя… – не преминул подначить Бесфамильный, бывший зэк, вместе с Малявиным один из самых близких дружков Краги.

От Колобова Андрей слышал, что он отсидел почти половину большого срока, еще с тридцатых годов, за двойное убийство. Напал на кассира сельского магазина, когда та везла выручку в райцентр. Женщина взяла с собой дочку, девяти лет…

– Тут на меня обходчики и натолкнулись… Отвели меня к политруку, а тот, майор… Пост покинул, госимущество пытался расхитить… А я че, на майора я не в обиде. Он на сына похоронку получил накануне. И так мужик строгий… Даже слезинки не выдал, когда про сына узнал. Да только после того совсем лютый стал… Ну и вот, в особый… А потом трибунал и сюды…

А после ужина новоиспеченный штрафник под хохот всего отделения каждые пять минут просил у старшины «отлучиться до ветру».