– Не могу знать, товарищ командир… Что-то им, видать, помешало…
– Вот и я думаю… – вслух размышляя, отозвался Колобов. Пулеметная стрельба и вой минометов к этому времени стихли. И дождь, словно заодно с немцами, тоже вдруг прекратился.
– Вот и вопрос, Аникин, – хрипя и откашливаясь, продолжил взводный. – Неужто они горстки «шуриков» испугались? Чего они не наступают? А, Саранка?
Саранка беспомощно промолчал, даже не шевельнувшись. Он еще не отошел толком от недавнего погребения.
– А потому, Аникин, что они, гады, заминировали тут все… Из пехоты пришли новости. Наши-то, крагинские, ночью на левый берег плавали, шнур протягивали. А пехотная разведка вперед полезла, подступы к немецким позициям узнавать. Так из четверых один вернулся. Остальные на минах подорвались… Так-то вот.
– Выходит, нам через минное поле… в атаку… – отозвался Саранка.
– Иди ты… Соображаешь, Саранка… – без всякого юмора процедил Колобов. – Я ротному докладываю. Так и так, нельзя же людей на верную смерть посылать. А он мне: «Мы все туда посланы». А сам в блиндаже, гад, сидит. За ночь нечаевские успели соорудить, из плотов и бревен, на которых мы переправлялись. Ладно, как говорил Теренчук, «чему быть, того не миновать». Так что действуй, Аникин…
Он успел. Пулеметная очередь сковырнула комья грязи и прошила отсыревший воздух над самой головой. Склизкие брызги жижи заляпали кожу у виска. Но Аникин не обращал внимания на неприятные ощущения. Он даже не чувствовал неудобства от того, что лежит по уши в грязи.
Андрей вжался всем телом в жижу. Он никак не мог отдышаться после очередной перебежки, хрипел, не замечая, как мутная, чвакающая жижа забивает рот и ноздри. Каждой клеточкой живого тела он чувствовал ее. Плеть из расплавленного свинца, огромная и неотвратимая, сворачивалась и свистела прямо тут, на волосок от спины и затылка. Вот-вот она подденет и его, как только что спасший его сгусток грязи. Чертовой глиной покрыто все здесь. Вокруг высоты 200. Раскиснув в бездонных хлябях июльской слякоти, она превратилась в растекшееся болото, в котором беспомощно вязли и сапоги, и саперные лопатки. Только выгребать…
Противник будто читал его мысли. Раскатистый гул проклюнулся в грохоте боя. Ухало не залпом, а по очереди, стремительно наполняя пространство скрежещущим ревом. Тяжелые немецкие гаубицы… Жуткое и протяжное нарастало, изжевывая барабанные перепонки, пронимая до самых кишок. Казалось, все окружающее пространство сворачивается в тупоносое, неотвратимое нечто, которое несется прямо в тебя, прямо в тебя…
Разрывы, прошив землю судорогой, легли один за другим позади, возле траншей, подбросив Андрея и обрызгав очередной порцией жижи. Немцы почему-то сместили огонь своих чудищ вглубь, ближе к окопам. Не успели стихнуть гаубичные разрывы, как вновь заработала легкая артиллерия и минометы. Сколько ж у них боеприпасов? Ротный вчера говорил, что подвоз у них четко налажен. Обоз расположился в Букове, всего в нескольких километрах в тылу немецких позиций. Это и без ротного, и без разведки понятно. Сыплют и сыплют, как будто недержание у них свинцовое.
Оттуда, с высоты 200, на Аникина наваливалась лавина звуков, и каждый из них означал одно – смерть. В этом месиве, кажущейся какофонии, слух Андрея автоматически вычленял стройные партии оркестровки боя. Нестройно гудела легкая артиллерия. Вслед за пулеметом раздался вой, не такой мощный, как утробный рев тяжелых 150-миллиметровых орудий, но слышать его было невыносимо. Шестиствольные минометы. Не зря в роте его звали «скрипкой». Звук заунывно звенел погребальной, траурной нотой, словно вел смычком по обнаженным нервам, суля неминуемую похоронку. Но минометные залпы тоже легли далеко за спиной. Переждав «скрипичные» залпы, опять, еще более остервенело, заработал крупнокалиберный пулемет. Спохватился, гад. Снова просвистела свинцовая плеть, превращая его в кусок обездвиженной глины.