– Ложись!..

Андрею приказа командира дожидаться не надо было. Он зарылся прямо в жижу. Это самое надежное. Прямое попадание в окоп тяжеленного «чемодана» (так бойцы называли снаряд стопятидесятимиллиметровой гаубицы) выбрасывало в траншею мощнейшую ударную волну. По инерции она могла пройти несколько метров, корежа на своем пути любую преграду.

Аникину приходилось видеть потом последствия такого цунами: перекореженные винтовки с погнутыми, словно медная проволока, стволами, сплющенные, как консервные банки, солдатские каски и котелки. И тут же вповалку, как кули на мельнице, тела их бывших хозяев. Картина, от которой волосы шевелились: трупы, голые, словно аккуратно раздетые страшной силой ударной волны. На самом деле, это были «человеческие мешки» – с кожей, лишенной видимых повреждений, набитой разорванными внутренностями и перемолотыми, как в молотилке, костями.

Саранке под обстрел тяжелых гаубиц попадать еще не приходилось. Он прижался к стенке траншеи.

– Ложись! Падай! – Аникин схватил Саранку за обмотку и с усилием дернул. Это движение, на долю секунды опередившее волну разрыва, и спасло рядового Иванчикова. Почва толкнула Андрея несколько раз. Словно кто-то надавил стальными пальцами на барабанные перепонки, и Аникин почувствовал, как по спине шлепают комья земли.

Выбравшись из тяжелого завала грязи, Андрей огляделся. Над ним склонился Колобов. Над головой свистели пулеметные очереди.

– Гады, из тяжелых бьют. «Стопятидесятимиллиметровки». Ночью перебросили на наш фланг. Углищеву обещают танки. В поддержку. Сейчас в атаку полезем. Наша задача – высота.

– Где Саранка? – приходя в себя, огляделся Аникин. – Рядом был, когда накрыло нас.

Рука, тонкая, мальчишеская, торчала из комьев мокрой земли в углу поворота траншеи. Андрей и взводный бросились откапывать Иванчикова. Тот дышал.

– Видимых повреждений не имеется… – деловито осмотрев солдата, заключил взводный. – Э, да он, похоже, в обмороке…

Колобов отвесил Саранке две увесистые оплеухи.

– Вместо нашатыря… – подытожил взводный и протянул ошарашенному бойцу свою флягу. Саранка отпил и закашлялся.

– Жжет… – судорожно прошипел он.

– Жжет? Значит, живой… – Колобов тоже сделал глоток из фляги и протянул ее Андрею.

– Значит так… Марчук наступает по правому флангу. Они идут встык с пехотой. По центру – Нечаев. Мы держимся линии левого дота. Тот, что к оврагу ближе. Пехота обещала нам дать артподдержку. Гнезда пулеметные подавить. Они ночью на этот берег две «сорокапятки» перетянули.

– Так когда наступаем, гражданин Колобов? – из-за поворота вынырнула физиономия Бесфамильного.

– По уставу надо обращаться, боец… – зло оборвал его Колобов. – Граждане на гражданке остались. А здесь – «товарищ командир».

Бесфамильный, скорчив снисходительную мину, с деланым подобострастием произнес:

– Есть, товарищ командир.

– Собери всех наших, кто из взвода остался. Пусть сюда дуют.

– Есть.

Бесфамильный вальяжно развернулся и не спеша побрел вдоль траншеи.

– Шире шаг, боец! – сорвался ему вслед взводный. Колобов, сплюнув, присел, прислоняясь к стенке окопа.

– Совсем оборзели, уголовники хреновы… – хрипло процедил он. – Тоже мне, разведка, едрить твою налево… Ладно, нечего их ждать. Вот что, Андрей… и ты, Саранка, слушай. Непонятно мне, чего немцы не попытались нас обратно скинуть. За ночь времени выше крыши было. И подкрепления нагнали. В Белом Верхе стоят и еще на подступах. Авиаразведка донесла. И после всего – всю ночь только обстрелы, на расстоянии. Почему, как думаешь, Аникин? А, Андрей, есть соображения?..

Аникин пожал плечами: