Лифт взмыл вверх, и Штольц вспомнил, как когда-то, много лет назад, он сам исследовал такие места. Его внутренний взгляд всегда фокусировался на человеческих следах, мелочах, которые другие могли бы не заметить. Переходы, ручки дверей, царапины на стенах. Всё это было частью загадки. Но теперь, когда он стал старым, когда его интуиция больше не могла работать в одиночку, ему приходилось полагаться на что-то другое.

В лифте не было никого, только тихий звук вентиляции. Он вышел на этаж и оказался в туманной зоне, где холод и стерильность лабораторий вытягивали из него все чувства. Штольц закрыл глаза на секунду, чтобы вернуть себе ощущение твердой почвы под ногами. Ему нужно было принять это место таким, какое оно есть, и сосредоточиться. Это было его дело. Даже если весь мир уже не нуждался в таких, как он.

Он шагнул в глубины комплекса, ощущая, что с каждым шагом его шаги становились не только физическими, но и метафорическими – шагами к той самой неизведанной стороне мира, которую ему нужно было разгадать.

Штольц вышел из лифта и шагнул в узкий коридор, который сразу же привел его к лаборатории Ревкина. Двери открылись с тихим шорохом, и он оказался в стерильной, почти клинической обстановке, где каждый предмет был на своем месте, а стены были покрыты серыми и белыми панелями, на которых не было ни царапины. Освещенная неоновыми лампами лаборатория выглядела так, словно ее только что вымыли и подготовили к приему очередной партии исследовательских данных.

Однако, несмотря на безупречный порядок, что-то в этом месте было не так. В этом помещении не было привычной для Штольца атмосферы напряженности, которая бывает на месте преступления. Не было запаха крови, странного покачивания воздуха, будто бы кто-то еще был рядом, или чего-то, что заставляло тело сжаться от страха. Здесь был холодный, будто застывший, воздух. Всё выглядело слишком идеально, даже для научной лаборатории. Не было ни следов борьбы, ни признаков того, что кто-то пытался скрыть что-то важное.

Но именно эта стерильность и вызывала тревогу. Такое ощущение, как будто кто-то старался создать иллюзию случайности, чтобы полиция и другие следователи ничего не заметили. Это была тщательно продуманная постановка.

Штольц сделал шаг в сторону рабочего стола Ревкина. На нем стояли несколько дисплеев, на которых, судя по всему, отображались различные данные о последних исследованиях. Картинка на экране была яркой, но стерильной. Всё было аккуратно расставлено, как будто инженер никогда не делал ошибок, никогда не оставлял следов за собой. Но Штольц знал, что это обман. Люди, особенно такие, как Ревкин, не могли быть настолько организованными. Он был слишком умён, чтобы не оставить хотя бы мелких следов.

На столе лежал листок бумаги. Он был слегка смятый, как будто кто-то забыл его на столе. Когда Штольц поднимал его, он заметил, что на бумаге были видны следы ожога. Полосы черного уголька пересекали записи, сделанные Ревкиным, но при этом текст оставался разборчивым.

Штольц внимательно изучил листок. Это были заметки, которые инженер делал в последние часы перед смертью. Он писал о «необратимом процессе» и «синтетических нейронах», указывая на свои достижения в области создания ИИ, который мог бы имитировать человеческие эмоции. Но все эти записи были не просто недосказанными – они были эксцентричными и сбивчивыми, как если бы Ревкин пытался что-то скрыть.

Потом Штольц заметил что-то ещё. Под полусгоревшими бумагами, на экране рядом с монитором, отразился код, скрытый за случайными окнами. Он привстал, наклонился, чтобы внимательно рассмотреть эти данные. Они были связаны с алгоритмами, которые мог бы использовать ИИ для обработки эмоций. Однако этот код был неполным, обрезанным, как будто кто-то пытался вырвать его из контекста.