– Друзьями? – Из-за того, что пришелец цедил слова сквозь зубы, казалось, что он не говорит, а рычит. – Я просто использовал тебя, вот и всё! Ты тряпка, Эдвард, и я вытер об тебя ноги!

Эдвард не мог отойти от шока.

– Но как же… Почему ты тогда… заступился за меня в колледже?

– Я купил твоё доверие, чтобы тобой было проще манипулировать. Я думал, ты это уже понял.

Эдвард поднялся и, безмолвствуя, зашатался к выходу, но до двери не дошёл. Отвернувшись, чтобы обмакнуть слезы рукавом, он почему-то издал смешок. Для Ацеля эта реакция была такой неочевидной, что он вскинул на Эдварда взгляд негодования.

– Ты такой же, как все, Ацель, – обвинил тот его, оглянувшись, чтобы всмотреться в бессовестное лицо пришельца. Сквозь свою трагедию Эдвард выглядел по-настоящему разъяренным. Ацель будто впадал в опалу последнего того светлого, что было при нём. Он и не предполагал, что милостивые и добрые глаза Эдварда могут раскалиться так, чтобы прожечь в его сердце кровавую рану. Ацель слушал правду о себе, и в словах не находился.

– И как я мог быть таким идиотом? – Эдвард усмехнулся – болезненно и мрачно, а затем голос его треснул от гнева. – С чего вдруг я решил, что ты лучше других? Что ты в самом деле захочешь быть моим другом? Всем всегда от меня что-то надо! Почему в мире живут одни эгоисты, а, Ацель? Почему нельзя быть хотя бы чуточку благодарным за то, что люди делают для тебя? Почему я твою доброту ценю, а ты мою нет? Почему я готов защищать тебя перед законом, зная, что ты виновен по всем пунктам, лишь за то, что ты однажды был – как я верил – добр ко мне? А ты не можешь просто взять и обсудить всё по-человечески, без кривляний и драмы! Ты даже не пытаешься себя оправдать! Да что, черт побери, с тобой не так, Ацель? Кто ты такой? Ради чего ты живёшь? Какой смысл в твоей жизни? Быть мудаком ради того, чтобы быть мудаком?

– Эдвард…

– Заткнись! Умоляю, заткнись! Все твои слова – пустой звук! И знаешь что? – Эдвард едва не скрутил дверную ручку, вцепившись в неё всей пятерней. – Иди ты к чёрту, Ацель!

Он вымахнул из комнаты, не удручая себя тем, чтобы затворить дверь. В любом случае, его руками ключ вряд ли бы вообще вошёл в замочную скважину.

Со шприцом яда Эдварда повлекло на кухню. Там он оголил себе предплечье, наметившись иглой в свою исполосованную шрамами кожу. Он пристроился один раз, второй, будто в поиске лучшей позиции, но в реальности – отводил так от себя смерть. Поняв, что сделать этого с собой не сможет, обозленный на весь мир Эдвард закричал, сметая со стола всё, что было.

Ацель сидел в своей комнате, слушая, как в криках бьётся посуда, и не мог полноценно ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Но принявшая на себя удар домашняя утварь не смогла усмирить урагана чувств, и Эдвард потянулся к коробке с лабораторными принадлежностями Ацеля, собираясь выместить злость на том, что пришелец так сильно любил. Он стиснул ножку микроскопа, с жаром замахнулся, но на том и обмяк. Злость сменилась горечью обиды, горестью неоправдавшихся надежд, обваливающихся на него, как карточный домик. Спрятав лицо в ладонях, Эдвард беззвучно заплакал на полу.

Где-то через пол часа Ацель позвал его, прося принести ему воды. Как бы не был обижен Эдвард, за водой он сходил.

– Может поднесешь поближе? – испуганно улыбнулся Ацель, когда стакан был равнодушно возложен чуть ли не в метре от него.

Эдвард, не производя ни звука, подобрал стакан и, во имя мести, опорожнил его пришельцу на голову.

– Достаточно близко?

Ацеля передернуло от неожиданно морозного прикосновения кубика льда, кольнувшего за шиворотом рубашки.