Никогда не задумывалась об этом с такой точки зрения. Звучит вполне разумно, хотя и нелестно для нашего отца.

— Я слышала, что мама пошла на мезальянс из-за страстной и искренней любви, — говорю я.

В улыбке Эви проглядывает снисходительность многоопытной старшей сестры.

— Сама я этого не помню, но и мне говорили, что мама очень любила отца. А он хранил по ней траур десять лет, так что, уверена, тоже любил её. Но до того как полюбить его, она отказала всем родовитым и влиятельным женихам, взяла в мужья настоящего воина. И так же, как она, поступишь ты. А затем полюбишь своего Хорна, и всё у вас сложится прекрасно.

Я смеюсь, закрывая рот ладонью. Наивность Эви поражает. Мне так смешно, что слёзы выступают на глазах.

— Так ты считаешь, он не влюбится в тебя? — спрашивает она, нахмурив брови.

Качаю головой.

— Ну и кто из нас наивная глупышка, верящая в сказки?

Эви жарко возражает. Но я больше её не слушаю.

— Какая между нами может быть любовь? Он не получит в постели со мной ничего. Самого попадания в мою постель он не получит.

Эви пытается что-то пискнуть, но я лишь машу рукой. Отчаянный румянец расцветает на щеках — я чувствую стыдный жар и то, как слезятся глаза.

— Я не так наивна, как ты думаешь. О некоторых вещах, уверена, знаю больше тебя.

Эви приподнимает брови, и я уточняю:

— В нашей библиотеке есть разные книги, я читала о таких вещах, которые тебе и не снились. Так вот, если ты думаешь, что я позволю пользоваться моим телом, не ощущая при этом ничего, кроме унижения, то это не тот подвиг, на который я готова пойти ради короны.

Кресло жутко скрипит подо мной, когда я бестолково дёргаюсь на нём. Меня мутит, но я всё же продолжаю разговор:

— Он должен понимать, что то, что нас свяжет, не брак, а лишь его название. Так с чего ему стремиться связать свой путь с калекой? Ты хотя бы представляешь, что о нём станут говорить? Если он человек чести, разве его не будут унижать всеобщие догадки, что всё это он затеял ради власти, денег, положения при дворе?

Я буквально вижу, как перед костром кругом сидят воины и неизвестный мне мужчина — очень красивый по описанию Эви — оправдывается и краснеет перед общим судом. Слышу скабрезные шуточки. Чувствую его униженным, а себя — жалким обрубком человека.

— О боги, Лайла, ты слышишь себя?

— Что? — отвечаю резко, всё ещё находясь во власти того, что видит моё сердце.

— Ты заботишься об интересах и хранишь честь человека, которого в глаза не видела. Ты принижаешь себя, мысленно наделяя себя званием ярма на шее. И это делаешь ты, наша будущая королева! Ты абсолютно, совершенно, бесконечно не права!

Я качаю головой, но Эви упрямо стоит на своём:

— Ты не понимаешь. Это он должен благодарить богов за то, что ты подумываешь дать ему право приблизиться к себе. Это не тебе волноваться, это ему надо трястись от страха не прийтись тебе по нраву. О боги, Лайла, ты принцесса и будущая королева. Так почему же ты, как последняя нищенка, лежишь сейчас в придуманной пыли и грязи? Почему ты не видишь, что даже помимо высочайшей чести разделить власть и трон, ты, Лайла, ты, сама по себе, чистая, добрая, светлая и такая красивая, заслуживаешь любви — той самой, о которой так мечтаешь?

Когда моя сестра уверена в чём-то и кричит, то сами боги содрогаются в своих чертогах, слушая и повинуясь ей. Что же говорить о слабых смертных?

Я опускаю голову и пытаюсь примириться с мыслью, что мне больше не спрятаться в своих покоях от будущего, которое усилиями Эви уже стучится в мою дверь. Мне придётся что-то решать, отказываться от призрачных надежд уговорить отца нарушить вековые законы и остаться на троне и после моего двадцать первого дня рождения.