Интеллигентные люди. Сборник рассказов Алексей Скульский

© Алексей Скульский, 2018

ISBN 978-5-4493-0219-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В 1972 году я был студентом мединститута. Подрабатывал, по обыкновению того времени, всюду и всем, чем мог. Грузил, таскал, строил, играл, пел, заливал катки, рисовал, сочинял, мел улицы, сторожил – и все одновременно. Дважды в неделю руководил вокально-инструментальным ансамблем на заводе торфяного машиностроения им. Я. М. Свердлова. Это в Канавине. Я неплохо играл на рояле, органе, гитаре, бас-гитаре, свирели, мог еще на аккордеоне, балалайке, домре и черт знает еще на чем. Создал ансамбль и обучал ребят играть на заводских вечерах. Платили сорок рублей в месяц – немало по тем временам. В ансамбле были молодые мальчишки, лет по 17—20, то есть мои ровесники. Только на ударных играл относительно взрослый, семейный человек – Боря С. Это был толстый, среднего роста, черный и кудрявый парень лет двадцати пяти, работавший на заводе слесарем. Он уже отслужил в армии, у него была жена и маленький ребенок. Меня Боря уважал, но звал интеллигентом, что в его словаре означало ущербный, недоделанный. Ударником он был приличным, кроме того, в заводском духовом оркестре он играл на тубе. Для тех, кто не знает, – это такая здоровенная медная красиво изогнутая труба, звучащая басом. Как-то утром Боря позвонил мне и попросил срочно придти на завод. Я обрадовался, потому что искал повод прогулять занятия в институте. Пришел. Боря сразу приступил к делу.

– Интеллигент вроде тебя должен все испытать в жизни.

– Что на этот раз? – спросил я, вспоминая большую драку, которой закончился последний заводской вечер, посвященный годовщине Великого Октября.

– Жмура поведем. Кроме тебя некому. Нас трое. Ты – четвертый. Тебе большой барабан и тарелки.

– На похоронах что ли играть? – переспросил я, хотя, конечно, понял, о чем речь.

– Да. Ты не бойся, вынос на Сортировке, никто тебя не увидит.

– Но я не умею на барабане. Не пробовал.

– Сейчас я проведу с тобой курс молодого бойца.

Он начал объяснять мне главные принципы извлечения звука. На это ушло три минуты. За пять следующих минут я узнал, что, во-первых, творческий и коммерческий успех всего мероприятия зависит от меня; во-вторых, главное при исполнении этой музыки – дрожание. Боря взял колотушку, которая была очень похожа на приспособление для приготовления картофельного пюре, и показал, как надо дрожать. У него вышло ловко. Я попробовал, но получилось, как будто кто-то уверенно и настойчиво стучит в дверь ногой.

– Дрожание, – сказал Боря, – самый важный элемент похорон. Дрожать надо два раза: когда выносят и когда в могилу опускают. Самые эмоциональные моменты. Не подведи. Все. Пора ехать.

Еще через три минуты я вместе с другими музыкантами, трубачом и альтистом, которых видел впервые, сидел в стареньком автобусе. Этот автобус я через много лет увидел в кино (Жеглов и Шарапов гнались на нем за преступником Фоксом). Ехали молча, как будто умер кто-то из наших родственников или председатель профкома. Подъехали к пятиэтажному хрущевскому дому. Боря достал из сумки две бутылки портвейна, и мы выпили прямо из горлышка по полбутылки.

– Это для звука, – сказал Боря. – Закуска – сигарета «Прима».

Затем Боря скомандовал:

– На выход, – и мы вышли. У подъезда стояло человек тридцать. Мы устроились позади всех. Я надел через плечо лямку барабана, к которому сверху была приделана тарелка, взял другую тарелку в левую руку, колотушку – в правую, и огляделся по сторонам, нет ли знакомых лиц. Вроде нет. Трубач кивком показал, что начинаем, и мы заиграли.

Сочувствую тем, кто не слышал уличного исполнения траурного марша Шопена. Вы много потеряли. Сейчас эта мода прошла. А в шестидесятых и семидесятых годах Шопена играли на всех похоронах без исключения. Именно Шопена, и ничего другого. Почему? До сих пор не понимаю. А по радио каждый день исполняли полонез Огинского по заявкам слушателей. Тоже не знаю, почему?

Наш трубач играл мелодию довольно чисто. Альт и туба создавали гармонический фон, а я отбивал первую долю такта, как мог. Скоро дело дошло и до главного – до дрожания. Я попытался сделать так, как показывал мне Боря, но получился все тот же тревожный стук в дверь ногой. Боря уничтожающе посмотрел на меня, и, проявив чудеса ловкости, не прекращая дуть в свою тубу, левой рукой вырвал у меня колотушку и организовал великолепное скорбное дрожание.

Покойника тем временем вынесли, погрузили в машину. Мы тоже уселись в наш автобус и поехали с процессией на кладбище. Молча. По дороге Боря опять достал из сумки бутылку портвейна, и мы быстро выпили ее, пустив по кругу. Затем Боря взял колотушку и еще раз, как тупому, показал мне, как надо дрожать. Молча. Авторитет мой, как руководителя вокально-инструментального ансамбля, оказался на гране полного и окончательного подрыва.

Приехали на кладбище. Все повторилось. Настало время дрожания, и у меня опять ничего не получилось. Стук в дверь стал нервным, хаотичным, менее настойчивым, но, по выражению Бори, слезу не давил. Он опять выхватил у меня колотушку и сделал мою работу по совместительству со своей, как виртуоз. Мне было стыдно, но поделать ничего было нельзя.

По возвращении на завод Боря, как руководитель, поделил гонорар. Я получил наравне со всеми флакон «Тройного» одеколона для поминания усопшего и пять рублей деньгами. Прощаясь, Боря пожал мне руку и сказал:

– Ничего, интеллигент, для первого раза неплохо. Главное – не стеснялся. А дрожанию я тебя научу.

Через несколько дней выяснилось, что кто-то из знакомых видел меня с большим барабаном на животе в похоронном оркестре. Рассказали матери. Она не поверила, но спросила меня, правда ли. Я подтвердил. За прошедшие тридцать с лишним лет мне пришлось бывать на похоронах много раз. Уже без барабана. Но каждый раз, когда я слушал Шопена в чужом исполнении, вместо скорбного выражения, на моем лице появлялась неуместная улыбка. Это я вспоминал одеколон «Тройной», «интеллигента» и, конечно, так и не освоенное мною дрожание.

2000 г.

Каждый раз, когда мне нужно что-нибудь купить в аптеке, я предпочитаю делать это в Канавине, в аптеке №4, на углу, там, где трамвай поворачивает с улицы Советсткой на улицу Канавинскую. Это не реклама. Аптека самая обыкновенная, на первый взгляд. Лекарства, горчичники, термометры, клистирные трубки и прочее. Но это только на первый взгляд. На самом-то деле, это совсем особенная аптека, если знать ее историю.

Мне рассказывал про эту аптеку старый еврей Соломон Абрамович Зак, дальний родственник того Зака, которому когда-то она принадлежала. Я был еще студентом. На дворе был 1973 год. До окончательного падения режима большевиков оставалось два десятилетия. Но Соломон Абрамович уже тогда был свободным человеком, как я теперь понимаю.

Мы шли по Канавину, свернули с Советской улицы и оказались у входа в аптеку.

– Вы, Леня, наверняка ничего не знаете про это замечательное заведение, – сказал он и как-то весь погрустнел. До этого разговор шел об антисемитизме, но он был значительно веселее.

– Нет, не знаю, – ответил я.

– А вот я знаю, потому что я старый, и потому, что я историк. Именно в этой небольшой аптеке в 1900 году начал свою трудовую деятельность тогда еще совсем юный Яша Свердлов, – Соломон Абрамович опять повеселел. Он любил рассказывать. – Его взяли учеником помощника провизора. Аптека принадлежала В. И. Заку, моему родственнику, между прочим. Как пишут о нем теперь партийные историки, «человек, состоявший за свой образ мыслей на учете в полиции». Это не совсем так. Ну да ладно. Помощником провизора работал некто Иосиф Иванович Мияковский, социал-демократ. И вместо того, что бы учить Якова ремеслу, он стал подсовывать ему всякие статейки и книжонки, объяснять, как несправедливо устроен этот мир, и как с этим бороться. И революционера из него оказалось сделать проще, чем помощника провизора. В 1901 году сменился хозяин аптеки. Первым, кого он выгнал за плохую работу и пререкания, был ученик провизора Яков Свердлов. Так началась его революционная деятельность и головокружительная партийная карьера, которая привела его, в конце концов, на должность Председателя ВЦИК в большевистской России. По его приказу расстреляна царская семья. По его приказам расстреляны миллионы людей. При его непосредственном участии создавались первые концентрационные лагеря. Вот вам и обычная аптека, Леня. А вы говорите…

Я, правда, ничего не говорил, но это у Зака была привычка так обращаться к собеседнику.

– Но на этом роль аптеки №4 в истории России не заканчивается, – продолжал он свой исторический очерк. – У Якова Свердлова был троюродный брат. Он был немного моложе Яши. Звали его Генрих Ягода, правильнее – Иегуда. Они подружились, когда вся семья Гирши Ягоды, отца Генриха, переехала из Рыбинска в Нижний. Мало этого. Генрих женился на племяннице Якова, Иде Авербух. Родной человек. Так вы будете смеяться, как сказано в одном еврейском анекдоте, но Генрих тоже работал помощником фармацевта в этой аптеке. И из него, как и из Якова, ничего не вышло. Если не считать того, что он стал заместителем Дзержинского, потом Менжинского, а потом – Наркомом внутренних дел. Его расстреляли в 1938 году товарищи по партии и правительству. Но на его собственной совести многие миллионы загубленных людей, – он помолчал немного и добавил, – В том числе мои папа и мама.