– Какое чудо, любовь моя!

Спица осторожно повернул подсвечник по часовой стрелке и мама тоже закружилась, обходя вокруг стола. Она грациозно проплыла по кухне, насвистывая любимую Спицей желтую мелодию и пританцовывая, достигла двери и закрыла ее.

– Не хватает одного крылушка. Это все Сорока. Умыкнула последнее, а было б шестнадцать.

– Но пятнадцать же смотрятся гораздо лучше! – Мама подождала, когда Спица согласится, улыбнулась и указала на его шедевр. – Такую красоту можно оценить очень высоко. Отличная работа, – сказала она, не покривив душой, – но ты пока погоди. – Она вернулась к плите и наполнила две тарелки горячим супом. Потом достала из стеклянной банки две ложки и дала Спице его любимую – речную находку с короткой ручкой и тонкой гравировкой. Она хранила в себе историю одного бала и изумительного кушанья под названием желе.

– Теперь можно, – сказала мама и села напротив Спицы. Между ними мерцало пламя свечи.

И тогда он начал. Он дотрагивался ладонью до каждого фрагмента подсвечника и ждал, пока руку пронзит холод. Он рассказывал маме историю за историей: про шестипалого убийцу с такими тяжелыми серебряными кольцами, что от них отвисали руки и рос горб на спине; про серую канализационную крысу, гордившуюся своей коллекцией украденных ключей; про ревнивую умелицу, которая создала парик из нитей чистого золота; про амулет в виде паучка, вызывавший в хозяине непреодолимое желание танцевать, что было и благословением, и проклятием. Каждая бусина и каждый металлический завиток таили в себе настоящую сказку, и их хватило бы на целую книгу. Да, он был мальчиком, который не мог выловить ни единого слова в море напечатанных букв, но он же был великолепным рассказчиком, умеющим читать сердцем истории речных сокровищ.

Когда они закончили, огонь в печке почти угас. Мама обвила ладонями подсвечник и задула свечу.

– Ты создал что-то невероятно прекрасное, сынок, и теперь, ровно в эту секунду, после того как ты рассказал историю каждой детали, начинается его личная история. Это самое красивое, самое лучшее твое творение. Но только пока, дальше, я уверена, будет еще интереснее. – Мама взъерошила волосы Спицы и отодвинула стул назад. Но вместо того, чтобы встать, она хлопнула себя по бедру. – Так, а теперь покажи мне ногу. Я слышала, что ты хромаешь. – Ее голос внезапно сделался красным. – А где ботинки?!

– Брошены в реку на забаву чайкам, мам. – Спица медленно поднял ногу и положил раненую ступню ей на колено. – Ну хорошо, что хоть сумку-то мою не тронули, да? – добавил он в надежде, что она его поймет и взглянет с хорошей стороны, которую он с таким трудом отыскал.

Мамины крепко сжатые губы расслабились, а вслед за ними смягчился и ее голос.

– Ох, сынок. Это опять те пекари? Братья Себиджи?

Отвечать не было нужды. Вместо этого мальчик пошевелил пальцами на ногах, дожидаясь ее реакции.

Мама рассматривала рану, бережно придерживая стопу, чтобы она не дергалась. Большим пальцем она отодвинула в сторону скопившуюся за день засохшую грязь и тихонько сдула ее. Спица вздрогнул, но не от прикосновения, а от тепла маминого дыхания.

– Как это произошло?

– Мы с Сорокой, ну, шмокали, – начал мальчик и бросил на маму быстрый взгляд, пытаясь понять, не сердится ли она из-за того, что он сейчас произнес. Раньше она говорила, мол, это грубое слово, но разве можно было так сказать о рождении его сокровищ? – И я нашел в иле вот это. Они тама точно меня ждали. – Мальчик снял мешок со спинки стула и почувствовал тепло, которое расходилось от узелка из серого хлопка. Спица мгновенно выпрямился и затолкал в штаны выбившийся край оборванной рубашки, а потом поморщился, заметив мамин строгий, полный неодобрения взгляд.